Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Ищенко посмотрел на хлопцев.

— Ну?

Мося сорвал с себя кепку и с силой швырнул ее об пол.

— Пусть они идут к… матери!

— Кто против? — спросил Ищенко.

Ни одна рука не поднялась.

— Катитесь, — сказал Ищенко страшным голосом. — Завтра поговорим за башмаки.

Саенко сделал дурацкое лицо. Развинченно пожимая плечами и шаркая лаптями, он сошел с настила. Загиров испуганно озирался вокруг. Все глаза смотрели мимо него. Дрожа, он пошел вслед за Саенко.

Несколько секунд все молчали.

Только Ищенко трудно и шумно дышал. Он крутил головой и растирал кулаками щеки, не в состоянии сразу успокоиться. Его грудь раздувалась широко и сильно. Толстая шея была черна и напружена.

Тогда Мося поднял кепку, выколотил ее об колено и аккуратно надел, насунув как раз до кончиков острых, глиняных ушей.

Он воровато улыбнулся, сверкнул желтоватыми белками неистовых своих глаз в сторону журналистов, и вдруг в его губах появился трехствольный спортивный судейский свисток.

— Приготовились! Начали! — крикнул он бесшабашным мальчишеским голосом, бросаясь к ковшу машины. — Пошли!!!

Он дал три коротких, отрывистых, расстроенных свистка.

И все бросились с места, все пошло.

Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.

— Сколько? — спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.

Корнеев потянул ремешок часов.

— Шестнадцать часов восемь минут.

— Хорошо.

XLIII

— Клава… В чем дело?

— Боже, на кого ты похож!

— Что произошло?

— Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!.

— Почему такая спешка?.

— Я еле стою… У меня дрожат колени… Подожди… Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.

— Зачем ты едешь?.

— Ах, ради бога, не спрашивай… Я сама не понимаю. Я, кажется, сойду с ума. Как жарко!

— Клавдия, оставайся!

— Я скоро вернусь. Очень скоро.

— Зачем ты уезжаешь?

— В августе. Или в сентябре. В средних числах сентября. Который час?

— Без пяти пять. По моим.

— Еще четверть часа. Пятнадцать минут.

— Оставайся! Клава!

— Помоги мне, солнышко, поставить чемодан наверх. Не говори глупостей. Господи, какая здесь духота! Вот так. Спасибо. Больше не надо. Нечем дышать.

— Еще бы. Целый день вагон жарился на солнце. Крыша раскалилась. Может быть, поднять окно?

— Нет, нет. Посмотри — какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.

— Останься.

— Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.

Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.

В купе, кроме них, пока не было никого.

Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.

Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.

Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.

От слез ее голубые глаза покривели.

Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь…

— Ну, прошу тебя… Объясни мне… Умоляю тебя, Клавочка!

Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.

Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.

Что же наконец случилось?

Вряд ли сама она разбиралась в этом.

Решение уехать сложилось постепенно, как-то само собой. Во всяком случае, ей так казалось. В этом было столько же сознательного, сколько бессознательного.

Она так же, как и он, была в отчаянии.

Шло время.

Снаружи, за окнами купе, порывисто неслись тучи пыли. Они надвигались подряд и вставали друг перед другом непроницаемыми шторами.

Иногда порывы ветра ослабевали.

Пылевые шторы падали.

Тогда совсем близко из дыма возникала временная станция: два разбитых и заржавленных по швам зеленых вагона с медным колоколом и лоскутом красного, добела выгоревшего флага на палке, скошенной бураном.

Вокруг — те же плетенки и дуги, лошадиные хвосты, косо стоящие грузовики, ящики с мясными консервами, лапти, чуни, черные очки, сундуки сезонников, бабы, темная, грязная, теплая одежда, серые силуэты бегущих к поезду людей, хлопающие полотнища палаток, черный волнистый горизонт и расстроенные роты бредущих против ветра и пыли, косых и плечистых телефонных столбов.

А тут, внутри международного спального вагона, все было чисто, комфортабельно, элегантно.

Мягко пружинил под ногами грифельно-серый линолеум коридора, только что вымытый щетками, кипятком и мылом.

Всюду пахло сосновым экстрактом.

В конце коридора, узкого и глянцевитого, как пенал, в перспективе молочных тюльпанов лампочек и открытых дверей купе, за углом, в жарко начищенном медном закутке, на специальном столике уже кипел жарко начищенный самовар.

Проводник мыл стаканы в большой медной, жарко начищенной полоскательнице.