Том 3. Рассказы 1906–1910

Счастье – ведь это то, что бессмысленно случайностью. И несчастье бессмысленно.

– Уха, говоришь, готова? Ну, я, знаешь, что-то на того; ешь пока сам; я – после.

– После! Это – не дело, непорядок. Сварил – садись, ешь. Порядок должон быть.

Но разве мало встречал милых девушек?

Встречал, и все не она, – нет, не она.

Искал богатства?

Нет.

Неописуемой красоты?

Нет.

Необыкновенного, изумляющего всех ума?

Нет.

Так чего же?

Счастья.

В чем оно?

Не знаю.

Встретил девушку. У нее было милое, чудесное лицо, умные глаза. Сердце торопливо било тревогу. Но… но эта бородавка под глазом, – маленькая, меньше мухи бородавка. И от нее между нами тянулась линия отчуждения, которую никак не мог переступить. Маленькая бородавка…

Это глупо, это очень глупо, я понимаю, и всякий умный человек понимает. Считайся с внутренним душевным строем, с красотой, с умом, с характером… Да, да, маленькая бородавка!..

Мы расстались. У девушки в печальных глазах дрожали чудесные слезы… И опять я ходил по свету и искал счастья.

Дни мелькали, как верстовые столбы. Иногда просыпался среди ночи и со страхом, с ужасом смотрел во тьму. Ведь беспощадно убегает жизнь, молодость, «и потом не вернуть ее вновь…»

Боже мой, ведь это предстоит чиновничья женитьба! В конце концов ведь женюсь же. Женитьба после двадцатого числа, тщательно выбрившись, с благословения мамаши и разрешения начальства. Женюсь потому, что нужна жена, нужнаженщина, женюсь потому, что я – мужчина.

А счастье? А счастье, трепещущее, неожиданное, стыдливое? Счастье, которое загорается, как тонкий золотистый край прозрачного облачка на рассвете?..

– Чего везете? – кричит старик, и дымится уха в деревянной ложке, которую он несет ко рту.

Разом опуская весла и откидываясь, гребут двое. Они не смотрят на нас и, напрягаясь, изо всех сил гонят мимо шумящую водой лодку. На корме мальчик лет десяти правит и глядит на нас голубыми, как васильки, глазами.

– Чего везете-то?

Посредине лодки протянулось что-то во всю длину, покрытое рогожей. Не разберешь что, но почему-то не оторвешься от этих неподвижно-неуклюжих, молчаливых контуров жесткой рогожи.

И голос мальчика:

– Мертвый.

Дымящаяся ложка старика останавливается на полпути.

– Утопший?

– Не… Бурей надысь разбило плоты, так плотовщика бревнами…

Лодка все дальше и дальше. Чуть видна рогожа. Те, все так же напряженно откидываясь, гребут торопливо.

Старик стягивает губами с ложки, кладет ее на край котелка и, повернувшись в ту сторону, где давно, еще когда мы ехали, блеснул крест теперь невидимой колокольни, крестится.

– Царство небесное и вечный покой.

Потом опять принимается за уху. Мы опять одни со стариком. Печален крик чаек над отмелями.

Река по-прежнему плывет мимо во всю ширь, все та же и поминутно меняясь.

Я сижу и гляжу на поворот, откуда она светло выбегает, на поворот, за которым пропадает, и жду. Чего? Не знаю.

3. Перед рассветом

Когда я проснулся, была ночь, не было звезд, стояло молчание, и я заснул.

Я проснулся во второй раз; стояла все тьма и молчание, и я заснул.

И в третий раз проснулся, – все была тьма.

Я натянул куртку, вылез из наполовину вытянутой на песок лодки и стал ходить возле по берегу взад и вперед, осторожно хрустя невидимым под ногами мелким голышом, около невидимой лодки.

Это в первый раз, что я встал раньше деда, – он поднимается с первым пробивающимся отсветом зари.

В неподвижном молчании – ни гор, ни реки, ни всплеска. Я хожу взад и вперед.

…И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой…

Днем одиночество и ночью – вещи разные. Днем живешь настоящим, живешь солнцем, живешь далью, дышишь тихим дыханием гор, и ждешь, и все ждешь чего-то из-за поворота светлеющей реки. Ночью – один, ровно и пусто кругом, и только открыта смятенная душа и полна образов прошлого.

Как в черной раме, среди мрака золотистый узел волос… гордая головка… большие, затененные глаза…

Это было коротко и страшно просто. Как только встретились, как только взглянули друг другу в лицо: «Да, она!..» Как будто годы жил, как будто все поступки, мысли, слова – все, все вело к тому дню, когда незнакомые, никогда не видавшиеся, взглянули друг другу в глаза и стали родными, близкими, знавшими друг друга еще до рождения.

«Дорогая моя… дорогая!..»

«Милый!..»

И не было в том, что узнали друг друга никогда не знавшие люди, ничего странного, необычного. И в то же время все стало необычное: люди, улицы, небо, поступки, слова и голоса людские, и самый день и ночь. Тонкий, золотистый, все охватывающий туман…

«Дорогая моя!..»

«Милый!..»

Все было прекрасно: поворот головы, гордый профиль, сдержанность, редкая улыбка и изредка заразительный смех и… и маленькая черная бородавка под Глазом… да, да, представьте…

Все было прекрасно: и голос и мысли… Тонкий золотой туман…

Что это невыносимо хрустит так в темноте? Ах, это я бегаю около лодки, и хрустит голыш. Буду тише ходить, тише…

Не силуэты ли гор неуловимо проступают в редеющей мгле? Не смутный ли, теряющийся предрассветный крик проснувшейся птицы? Нет, все – ночь, все – тишина.