Том 3

Гордон. Мэтр, не сердитесь. Антуан говорит точно. Был вызван к жизни самый ад или преисподняя, как вам угодно. Нам больше не с чем сравнивать. Потому что все громы и молнии — есть уже детские трещотки. А все земные стихии по сравнению с ней детская забава. Приблизительно это было похоже на падение огромного метеорита. (Как-то сверху вниз смотрит на Эйнштейна, и тот сутулится.)

Эйнштейн. Жаль… мне тоже хотелось бы увидеть. Но говорите, Притчард, вы же были душой дела. (Очень настойчиво.) Прошу вас, продолжайте.

Притчард. Она была повешена на высокой стальной мачте… Впрочем, это вы прочтете в моей записке. Я хочу сказать о другом. Надо понять нас в те последние месяцы, когда мы шли на финиш. Мы жили годы в глухом краю индейцев. Наши нервы сковывала таинственность, которой был окружен Лос-Аламос[70]. Мы работали с дьяволом. Никто не знал, к чему приведут нас наши безумные усилия. И неизвестно, чего мы больше боялись — своей победы или поражения. И, наконец, мы просто думали о том, что делаем массовую смерть.

Гордон. Антуан, не стоит волноваться.

Эйнштейн. Вы расскажите, как выглядит сам взрыв.

Притчард(устало, как на допросе). Да, я расскажу… И о наших переживаниях я говорил к тому, что они ничтожны по сравнению с этим днем. То, что произошло сегодня в пустыне, в зоне смерти, нельзя назвать потрясающим. Не то слово. До сих пор человек не знал ничего подобного взрыву атомной бомбы. Конец мира… безумие самой природы… дьявол на свободе… Не знаю. Был неизъяснимый свет, какого не бывает на земле. И рев. Будто зарычала земля в проклятиях. И ужас… ужас… Такой ужас, что вот сейчас у меня подымаются волосы.

Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.

Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.

Притчард(вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.

Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.

Гордон(деловито). Я говорил с Ферми. Возможны суперварианты.

Эйнштейн(сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?

Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.

Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.

Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.

Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.

Притчард. Дальше, Гордон, дальше.

Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.

Притчард(лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.

Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?

Притчард(лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.

Гордон. Я тоже так думаю.