Том 2. Рассказы. Книга 2

На рассвете я уехал, а Софья Григорьевна осталась в селе Светлом еще на день. Глеб обещался проводить ее.

VIII

Наступила зима. Я надел оленьи камосы и кухлянку, и брожу по тайге. Тишина такая, что мороз крепчайший не страшен. Тайга – белая, как невеста под фатою. И я по-новому полюбил ее. Я ухожу в чащу, на север. И стою по колено в снегу, жду сохатого. Вот следы его. Я знаю, он должен пройти здесь. И когда я слышу, как трещат сучья и ломится вперед, прямо на меня, его лесное тело, и когда шагах в десяти вдруг останавливается огромный зверь рогатый, и я вижу, как дымятся его ноздри, я радуюсь ему, как знакомцу.

Хорошо мне так жить в тайге. И я не думаю теперь об этой женщине, которая казалась мне недавно такой прекрасной. Бог с нею.

Не сон ли был – любовь моя?

Я живу в пустыне. В пустыне…

Багровое солнце лениво подымается и низко стоит над землею. И недолго стоит оно так, тихо свершая жертвенные обряды свои. Потом наступает ночь. Иногда я выхожу из юрты и брожу один.

В избе напротив светится огонь. Я случайно прохожу мимо и думаю: там сейчас, у камелька, сидит Софья Григорьевна и Вениаминов. Может быть, он целует ее руки… может быть…

И вот неспокойно у меня на сердце. Это луна влияет. Она тревожит меня и зовет, Бог знает, в какую бледную страну. Я люблю иные безлунные темные ночи, когда земля вздымается к черному небу, и Великий Север простирает свой скипетр над пустыней. Полярным духом веет тогда. И безмолвные демоны ведут свои хороводы на холмах. Я иду во мрак – подальше от жилья, чтобы остаться наедине с ночью. И томлюсь смертным томлением.

Полунощный свет

I

Воронье траурной стаей поднялось с берез, громко каркая. Закружились, падая, ржавые листья. Пели певчие, глазея по сторонам.

– Вечная память.

Ставили крест на новую могилу.

Елена прочла надпись: «И мертвые восстанут…».

Припала к могиле, к милой слепой земле; положила белые хризантемы.

«Угасла жизнь, – думала, – а все так спокойно, так тихо, так непонятно. И радостная печаль во всем – и в листопаде этом, и в небе сентябрьском. Ах, жить хочу… Любить хочу. Пусть предсмертно, пусть».

– Елена, пойдем, – сказал отец.

И они пошли по деревянным мосткам мимо могил, мимо крестов, памятников, мимо забытых и незабвенных.

Жадно Елена читала иные надписи:

«Любовь сильнее смерти»,

«Нет, ты не умер: ты спишь».

Ладаном пахло и осенними розами. И не верилось, что больно кому-то сейчас, что душит кого-то смерть. Прекрасна была осень в тихой любви своей.

Села Елена с отцом в извозчичью карету.

Он положил свою большую волосатую руку на ее тонкие пальцы и сказал тихо:

– Смерти не надо бояться, Елена. «Совершенная любовь изгоняет страх».

Елена закрыла глаза; не отнимала руки своей; слушала полудоверчиво.

– Тебе уже исполнилось восемнадцать лет, – продолжал отец, – но я худо тебя знаю. Я сам, конечно, виноват после смерти мамы я почти не видел тебя. Но, милая Елена, будь ко мне снисходительна и помоги мне раз мы теперь будем жить вместе, надо получше узнать друг друга. Не правда ли?

– Да, да, – сказала Елена, – надо получше узнать друг друга. И я, право, отец, люблю тебя…

Хорошо, Елена, хорошо. Я верю тебе. Но вот что я хочу. Твоя покойная тетя была добрым и приятным человеком, но одного я никогда не мог понять в ней: ее отношения к Богу, к Церкви… Она не любила говорить на эти темы и, кажется, боялась думать об этом. Я не вмешивался в твое воспитание, Елена, и теперь, конечно, я не имею права посягать на твою свободу. Но, как друг твой, хотел бы знать, разделяешь ли ты ее настроение. Думаешь ли ты о Боге?

– Думаю, отец. Но у меня нет веры. И кажется мне, что нет спасения, что все мы заблудились в лабиринте. И темно вокруг. И выхода нет.

– Ты ошибаешься, Елена. Есть выход.

Елена широко открыла глаза и пристально посмотрела на отца. Что-то необыкновенное почудилось ей в лице его.

«Он знает что-то», – подумала она.

Ей стало жутко от близости этого старика, родного и непонятного. Она отняла у него свою руку. И он замолчал. Тихо сидел в своем углу, поблескивая глазами.

Звонили московские колокола ко всенощной. И Елена представила себе, как идут вереницей чуждые ей люди к этим древним алтарям. Кому-то молятся эти люди. Во что-то верят. А город опутан телефонной проволокой; вокруг кипит жестокая и злая борьба за жизнь; торопливо бегут трамваи… И как-то странно, что среди суеты еще крепко стоят алтари эти.

Вот и Николаевский вокзал.

Степан и Марфуша дожидаются с вещами. Степан, как всегда, важен и почему-то говорит отцу «Ваше превосходительство».

Марфуша припала к плечу Елены и плачет. Пахнет от Марфуши новым ситцем и баней. Елена растрогана. Ей жутко, что уже не вернется она в московскую квартиру, не увидит тетушки…

Отец уходит в мужское отделение. С Еленой в купе едут две дамы, и Елена чувствует себя неловко: не привыкла она ездить по железной дороге.

Но вот звякнули буфера – и все поплыло назад в старую даль: начальник станции, Степан, Марфуша, заплаканная дама в трауре, столбы железнодорожные.

Пришел кондуктор готовить постель.