Том 2. Повести и рассказы

– Помнишь, прошлым летом у нас был один спор? Марья Алексеевна сказала, что Соня ни в умственном, ни в нравственном отношении не представляет ничего выдающегося, а я ответила, что этим еще нечего огорчаться, что есть еще много другого, что может возвышать человека… По мнишь?

– Ну? – неохотно спросил Готовцев.

– «Ну»… – Елена Николаевна раздраженно замолчала.

– В чем же дело?

– Ты не хочешь разговаривать, лучше не надо! Он вздохнул.

– О господи!.. Что же мне, стать навытяжку и напряженно слушать? Я только и могу повторить: ну?

Елена Николаевна помолчала, стараясь побороть себя.

– Ну, все равно!.. Так вот я после думала: есть все-таки много и другого, что красит человека. Например, Соня может быть неразвитой, неумной, но может, например, тонко чувствовать красоту музыки.

– Ну и что?

Елена Николаевна кипела, но сдержалась.

– Ну и вот, с ней об этом все-таки очень интересно будет разговаривать, слушать ее… Ты помнишь этот разговор?

– Нет, не помню, да, впрочем, теперь вижу, в чем дело. Мне кажется, вопрос поставлен тобою очень странно. Если человек в каком-нибудь отношении интересен, то, конечно, он в этом отношении интересен. Это тавтология.

– Ну, не будем лучше говорить! – оборвала Елена Николаевна и кинула на Готовцева враждебный взгляд.

То, что она хотела сказать, представлялось ей значительным и заслуживающим внимания, а Готовцев упорно придавал ее мысли безнадежно плоский вид. Лицо ее, с тонкой линией сжатых губ, стало серым и некрасивым. Готовцев молча пожал плечами.

«Как детски элементарны все ее мысли!» – подумал он, стягивая ремни пледа.

Вещи были уложены. Пришел Салманов проститься. Они спустились в обеденную залу и вместе поужинали. За ужином князь не спускал с Елены Николаевны почтительного, влюбленного взгляда. Уходя, он поцеловал ее руку и пожелал счастливого путешествия.

Готовцевы вернулись в номер. По-прежнему обоих давила томящая скучность всего, а в душе кипело скрытое раздражение. Елена Николаевна сказала:

– Пора спать, завтра рано вставать.

Она стала раздеваться. Готовцев не любил раздеваться и спать при свете. Он взялся за газету, старался не смотреть на жену, а сам думал: почему это распространен такой предрассудок, что женщина стыдливее мужчины? Девушка– да, она стыдливее; но, став женщиной, она удивительно быстро теряет стыд и не стесняется держаться в присутствии мужчины так, как будто она одна в комнате.

Елена Николаевна, в нижней юбке и ночной кофточке, расчесывала перед зеркалом свои длинные, темные волосы.

«Как женщина некрасива в ночной кофте», – думал Готовцев и заговорил обычным, ласковым голосом – Удивительно интересная фигура этот бандит Музолино! Все газеты только и говорят, что об его процессе. Как будто сказочная средневековая легенда вдруг живьем ворвалась в прозаический двадцатый век.

Он свернул газету и положил на стол. Елена Николаевна наклонила голову набок и, держа в горсти пук волос, расчесывала их гребнем. Готовцев, стараясь продолжать непринужденный разговор, улыбнулся.

– Перед отъездом из России мне попался номер «Осколков». Там иногда встречаются очень остроумные вещи. Между прочим, такая карикатура. Первая картина – за десять дней до свадьбы, – он стоит перед нею на коленях: «Дорогая моя, полжизни бы я отдал, чтоб иметь прядь твоих волос». Вторая картина – через десять лет после свадьбы, – он, толстый, лысый, в жилетке и туфлях, разъяренный, протягивает ей гребень с висящими на нем женскими волосами: «Если вы берете мой гребень, то по крайней мере снимайте с него ваши волосы… Что за гадость! В руки взять противно гребенку!»

Елена Николаевна перестала чесать волосы и насторожилась.

– Почему ты это сейчас вспомнил?

Готовцев опешил: он сообразил, что вспомнил-то он это действительно потому, что смотрел на Елену Николаевну.

– Странно! Просто пришло в голову! – ответил он, пожав плечами.

Елена Николаевна помолчала, закусив губу ровными белыми зубами.

– Можешь быть покоен, я своей гребенкой чешусь! – резко сказала она.

Готовцев страдальчески поморщился и провел рукой по волосам.

– О г-господи!.. Слушай, Леля, ведь это невозможно! Тебе как будто все время непременно хочется сделать мне сцену. Положительно с тобою ни о чем нельзя разговаривать.

– Ну и не разговаривай, пожалуйста!

Она поспешила раздеться, погасила электричество и легла в постель. Готовцев гадливо передернул в темноте плечами и молча стал раздеваться. Тупое, тяжелое отвращение давило его. «Убить бы себя!» – думал он.

III

Готовцевы подъезжали в гондоле к мраморным ступеням набережной Скиавони, в Венеции. Елена Николаевна, бледная и осунувшаяся, сидела, стараясь не шевелиться; у нее отчаянно болела голова.