Том 2. Повести и рассказы

Он сидел на платформе, подняв воротник пальто. На зеленом фоне деревьев сияли мелкие капли дождя. Было холодно, сыро. В душе лежал противный, мутный осадок, не хотелось вспоминать и думать о виденном… В жизни обычной, ровной, как во всем, к чему не приглядываешься, – вдруг расселась широкая щель. Из нее пахнуло тупым надсадом. Зашевелились темные вопросы… Ширяев старался не замечать их. В памяти вставали мягкие волосы над лбом, тихий шепот средь сумрака, пахнувшего рожью. И он думал: с ними, – с ними этого не повторится. Люди ищут нового счастья и ждут, что к нему прийти так же легко, как к старому. А жизнь густа, дремуча и не раздвигается сама собою в гладкую дорожку. Кто хочет новых путей, должен выходить не на прогулку, а на работу.

С неба сеял мелкий дождь. Сырой ветер дул с полей.

1903

В путах *

Лозинский шел из Публичной библиотеки, сильно задумавшись. Вдруг до его сознания дошло, что он только что, секунду назад, смотрел на милое, близко знакомое женское лицо, что внимательный взгляд украдкою остановился на нем и быстро скользнул в сторону. Лозинский поспешчо обернулся.

Она переходила на другую сторону улицы, низко опустив голову. У Лозинского стеснилось дыхание. Он поспешил следом и крикнул:

– Тоня!

Она остановилась, в замешательстве повернулась к нему. Румянец заливал ее щеки, а глаза как будто вспыхнули радостным светом.

Он подошел, взволнованно поправляя на носу очки. Спросил:

– Ты… Ты здесь, в Петербурге?

– Да.

Они растерянно смотрели друг на друга, она краснела все сильнее. Наконец, не глядя на него, сказала:

– А… а вы ведь все в Москве живете?

Лозинский покраснел и сконфуженно задергал бородку. Он ответил упавшим голосом:

– Да… Сюда я приехал на несколько дней. А вы здесь совсем поселились? – Он тоже перешел на «вы». – Отчего вы мне целый год не писали?

– Я уж год здесь живу.

А на второй вопрос не ответила.

Они замолчали, стесняясь друг друга, не знали, о чем заговорить. Глаза Лозинского стали еще более сконфуженными и жалкими. Он нерешительно сказал:

– Вы меня простите, Антонина Николаевна… Если нельзя, вы прямо скажите. Я здесь всего на несколько дней. Можно как-нибудь зайти к вам?

Она быстро ответила:

– О да! Я очень буду рада!

И снова глаза ее засветились ласкою. Лозинский просиял.

– Голубушка, спасибо вам! – Он хотел протянуть руки, чтоб пожать ее руки, спохватился и сдержался. – Когда же можно? Быть может, вы сейчас свободны?

– Да, я… – И вдруг испугалась. – Ах нет, нет! Сейчас я занята. Лучше вечером сегодня.

– Чудесно! Так я приду… Вы меня и с Петром Петровичем познакомите?.. Я внимательно слежу за его лите-ратурною деятельностью. Молодчина, широко шагает!

По ее лицу пробежала тень.

– Я с ним разошлась, – коротко ответила она.

– Разошлись… – Он замолчал; потом робко, боясь сделать ей больно, спросил: – Так вы одна живете?

– Да… То есть, конечно, с сыном… Я уроки музыки даю… Так вы сегодня придете?

– Обязательно приду.

– Я буду ждать. До свидания!

Она крепко пожала его руку, и ему опять почудилась теплая ласка в ее глазах, на минуту остановившихся на нем.

Весь день Лозинский бродил по городу, охваченный светлою радостью. Вечером он звонился к Антонине Николаевне на Васильевском острове, и его сердце замирало, как у влюбленного мальчика.

Она встретила его сдержанно и холодно. Они сели в кресла у гостиного стола и, как мало знакомые, разговаривали о пустяках. Лозинский присматривался к ней, и ему было странно: он так близко знал ее душу, ее чувства и думы, и она знала его, а оба они, с вежливыми, деланно-безразличными лицами, разговаривали, как чужие. Его давило это, хотелось разорвать ложь, хотелось сказать: «Тоня, ну полно же! Ведь между нами было так много, – разве мы после этого можем быть чужими?»

Но ее глаза смотрели намеренно чуждо, вся она была настороже, словно боялась, как бы он не вздумал переступить через преграду, которая отделяла ее от их общего прошлого. Лозинский видел, что нельзя ее спрашивать и про Петра Петровича, и про то, как она жила эти два года… В печальном недоумении он поправил на носу очки и стал крутить редкую черную бородку.

Стоял рояль, черный и блестящий, над ним висел портрет Чайковского. Лозинский мельком взглянул на рояль, но сейчас же глаза ее сказали ему, что и играть она тоже не будет. И все более чуждым становилось ее лицо, и он уже с трудом, как сквозь запотелое стекло, различал в нем прежние милые черты.

Лозинский взял себя в руки и оживился.

– А что, сынок ваш уже спит? – Он спросил тоном, каким полагается задавать такие вопросы добрым знакомым.

– Спит.

– Вы мне позволите посмотреть на него?

Она вспыхнула и растерялась. Но его лицо было равнодушно-любезно, и в голосе не слышно было волнения.

– Пожалуйста… Пойдемте!

Вошли в соседнюю комнату. Мальчик спал в железной кроватке, рядом с ее постелью. Лозинский с острым, болезненно-жадным любопытством смотрел на ребенка и старался различить в его лице черты ее и того, кого он никогда не видел и кто разделил их. И ему вспоминалось, как когда-то он так же стоял с нею над другою кроваткою, которую сделала пустою смерть.