Том 2. Повести

В Кеккё поговаривали, что теперь ею интересуется Петраш и что бабонька тоже только на него одного и смотрит ангелом.

Что было между ними на самом деле — сказать трудно; однако Петраш всякий раз краснел, едва с ним заговаривали о вдовушке. С другой стороны, и тетушка Шафраник вела себя подозрительно, поскольку барон часто находил свою большую подзорную трубу, которая была установлена на башне и с помощью которой он по вечерам смотрел на звезды, — повернутой в сторону петрашевского двора.

— Что за новая комета могла появиться у Петраша? — ворчал барин. — Слуги, дознайтесь-ка, кто, кроме меня, пользуется моим телескопом!

И слуги в конце концов выследили, что, когда барона не было дома, баловалась этой трубой ключница. На этом оснований барон беспрестанно подшучивал то над вдовушкой, то над, скорняком:

— Ну, глупый скорняк, когда же ты наконец женишься?

— Не вижу в этом необходимости.

— И сердце не просит?

— Нет.

— Очень ты понимаешь, что такое необходимость! Вот заболеешь — и сгниешь, как тыква. Хворь-то рано или поздно и к тебе придет. Говоришь, не чувствуешь потребности в женщине? Дурак ты, Петраш. Есть вещи, недостаток которых видят все, кроме того, которому этих вещей недостает. И, наоборот, иные вещи кажутся нужными, а на самом деле в них нет никакой необходимости. Ведь сколько людей, например, жалуется: «Ох, мало у меня денег…», или: «нет здоровья», «нет детей», «нет сена» и т. д. На самом же деле на свете полно и здоровых людей, и детей, и сена. Зато ни от кого не услышишь: «Ох, мало у меня ума!» — хотя по-настоящему-то людей с умом ох как мало на белом свете. Вот и у тебя, Петраш, видно, мало ума, коли ты не хочешь жениться на вдовушке Шафраник. А тело у нее, наверное, белое-пребелое!

— Как будто вы не знаете? — со злобной горечью огрызнулся Петраш.

— Ослепнуть мне, Петраш, если я когда-нибудь видел его.

Вообще старый барон был очень милостив к женщинам, однажды переступившим порог его спальни. Это был наикратчайший путь в церковь под венец (хотя церковь и находилась в стороне от замка). Для таких красавиц барон сам подыскивал мужа. И, как правило, находил. Потому что словаки — умный народ: знают, отчего мед сладок и как хорошо ходить в милости у хозяина кеккёйского замка.

Да и о чем в конце концов идет речь? Упала какая-то одна крохотная жемчужинка с невестиного кокошника. Ну, подумаешь, великое дело!

Поэтому двери «кожухариума» стали все чаще открываться с медлительным и уверенным скрипом, а проходившие по коридору лакеи слышали в такие часы загадочный шорох юбок… Ох, лучше бы и не видеть и не слышать… Ну, будет назавтра в «кожухариуме» одной шубкой меньше, — так что ж из того!

Ох и шельма же был покойный барон! Знал, где сладко! И если в его годы, может быть, еще и не были написаны известные строки: «В каждый час твой не зевай, каждый час цветок срывай!» — он уже и тогда следовал этому совету, хоть и в несколько измененном виде: «На один лишь час срывай ты цветок — и не зевай!»

Для сего занятия к его услугам имелся огромный цветник. Куда ни кинь взор, от бастионов Кеккё вниз по долине Кюртёша до самой комитатской столицы, носящей имя Балашши *, простирался этот сад. И вверх по долине, до самых чащоб Лопатинского леса, — всюду жили крепостные Балашшей, обитавшие в разбросанных кучками белых мазанках.

В палоцких селах с покрытыми жестью колокольнями цвели стройные, сухощавые смуглянки, а на склонах гор и холмов — белокурые, краснощекие словачки. Если их рассматривать издали, в телескоп, то во время работы в поле они в своих красных платочках кажутся алыми маками во ржи. А уж чтоб самых красивых выбрать, нужно подойти поближе. На это есть Церкви и воскресные мессы в них. Ведь каждая из окрестных церквей считает Балашшу своим покровителем. А это обязывало барона навещать их. И как только, бывало, приглянется ему какая-нибудь красотка, избраннице тотчас передают барский приказ: «Пусть приходит за полушубком!»

Число полушубков в «кожухариуме», таким образом, с каждым днем уменьшалось. Но одновременно начала падать и их былая слава. Мало-помалу тайна «кожухариума» просочилась за стены баронского замка, слухи о нем стали распространяться все шире и шире, потому что и слуги болтали, и тетушка Шафраник, по-видимому, не очень-то старалась держать свой язык за зубами. Да и сами жертвы не отличались молчаливостью. В конце концов все как есть всплыло на свет божий, и Крипушкины полушубки сделались теперь предметом насмешек. Даже те, кто приобрел эти шубки в свое время честным путем, на рынке, теперь уже стеснялись их надевать. И если какая-нибудь стройная девушка осмеливалась появиться на люди в полушубке со знакомыми всем гвоздичками и роскошными тюльпанами, — на нее со смехом показывали пальцами.

Некоторые добрые старушки еще и на словах поясняли:

— Ай-ай, доченька! Значит, и ты уже успела побывать в кеккёйском замке?

Глупенькая девчоночка краснела, недоумевая: что бы это могло означать. Неужто такой большой грех — бывать в кеккёйеком замке?