Том 2. Повести

И она до тех пор допытывалась у людей, пока кто-нибудь не объяснял глупенькой, в чем дело. После этого девушка не согласилась бы надеть своей шубки ни за какие сокровища на свете.

Вскоре никто не хотел носить их, кроме разве что нескольких богом обиженных стареющих женщин, согласных даже на дурную славу, лишь бы хоть кому-нибудь понравиться. Вот как закатилась звезда шедевров Крипушки!

А ровно через год, на Михайлов день, возвратившись домой с ярмарки, меховщик Петраш заявился под вечер к кеккёйскому барону.

— Ну, что хорошего скажешь, дорогой братец?

— Пришел, ваше сиятельство, причитающиеся мне двенадцать палок получить.

— Гм! И как же прошла ярмарка?

— Продал я свои полушубки. Все до единого!

— А Крипушка?

— В слезах домой отправился.

— Вот видишь! Говорил я тебе, осел ты этакий? Ну, скажи теперь сам: кто ты есть?!

— Я есть осел, ваше сиятельство!

— Вот теперь верно! Ну что ж, пошли во двор!

И Балашша распорядился принести колоду для порки из дровяного сарая.

— А ну-ка ложись, дорогой братец…

Петраш без возражений подчинился. Хозяин был своему слову: задолжал — плати.

— Позовите сюда Шафраник, — повелел барин. Лежавшего на колоде мужчину передернуло. От стыда он зубами заскрежетал. Надо же было, чтобы именно вдовушка Шафраник видела его в таком виде!

— Ваше сиятельство, — проворчал он глухо, — этого не было в уговоре.

— Не пищи, братец Петраш! Уговор был, что палача я сам по своему выбору назначаю. Вон она уже и идет, твоя Шафраник!

Вдовушка, запыхавшись, спешила к ним из кухни, как была — в белом переднике, раскрасневшаяся, с засученными по локоть рукавами. (Тело и руки у нее все еще были красивы.)

— А ну, душенька Шафраник, возьмите-ка прут да отмерьте ему двенадцать горячих.

Петраш взревел:

— Бабе порку поручать?! Да уж лучше велите меня пороть самому здоровенному из ваших гайдуков и не двенадцать розог — а двадцать четыре!

Вдовушка тоже чуть не обомлела, признав в растянувшемся на колоде человеке Петраша. Глаза ее наполнились слезами, мягкое сердце не выдержало.

— Не могу я этого сделать, ваше сиятельство. Лучше велите мне самой голову отрубить! — воскликнула ключница и с неожиданной решимостью бросилась на колени. — Пощадите, благодетель вы наш!

— При одном условии, — усмехаясь в рыжие усы, отозвался Балашша. — Если сие наказание мы заменим пожизненной каторгой при помощи святого отца.

Петраш украдкой поднял глаза и, увидев ручьями струящиеся из карих очей вдовушки слезы, смягчился и нежным, тихим голосом спросил ее:

— Согласны?

Тетушка Шафраник покраснела, закивала головой и громко заголосила.

Так Дёрдь Петраш на склоне лет, с помощью злой шутки, был загнан в брачное ярмо. Причем он немного от этого выгадал. Разве только, что теперь причитавшиеся ему от вдовушки Шафраник, вернее, уже от госпожи Петраш, удары он получил не сразу, а, так сказать, в рассрочку.

Деревенские жители долго еще вспоминали о разорении бедного Крипушки и о хитром закладе барона. Теперь, если кто попадал впросак, в народе говорили: «Повезло, как скорняку Петрашу: вместо двенадцати телок одну корову получил».

* * *

Однако, как я, право, увлекся и отвлекся! Помимо своей воли, словно во сне! Ну чего я вам о старом бароне рассказываю, когда он никакого отношения-то к нашей истории не имеет?! Недостаток таких вот авторских монологов в том и состоит, что рассказчика никто не перебивает. И прыгает его мысль с борозды на борозду, словно сказочный колобок.

Нынешний Балашша — совсем иного пошиба человек: он не водится с какими-то там скорняками, не выдумывает ради них веселых шуток. Это — важный, утонченный, благоухающий барин, но вместе с тем — добрый, мягкий и всех уважающий человек, который не позволит себе обратиться на «ты» даже к семилетнему крестьянскому мальчишке. Он уже не мучает своих крепостных, не измывается над ними. Прогневавшись на крепостного, он говорит ему: «Вы, Михай Маймош, поступили неправильно и некрасиво по отношению ко мне». В свое время старик барон за такую же провинность влепил бы мужичку двенадцать горячих. И надо сказать, у старика дела шли лучше.

Только в одном молодой барон походил на своего отца — в «амурных» делах. Здесь он был ненасытен. К женским мордашкам его влекло с силой магнита, будто лунатика к луне. И если бы только его самого, а то и земли его! Так что в один прекрасный день остался он таким же голеньким, какими любил рассматривать разных красоток.

Ведь и отец его тоже (пусть господь бог не сочтет это за грех: губка и та загорается от искры, а человек — не губка) обожал женщин. Однако покойный барон довольствовался тем, что находил у себя под боком — ценой вышитых полушубочков. А этому подавай только то, что редкостно и дорого!..