Том 11. Зга

Особого внимания заслуживают ремарки переводчика, а затем и Ремизова к греческому тексту, которые репрезентируют диалог миста (предстоятеля орфической мистерии), Души и богов. В исследовании С. Глаголева, где дан неполный прозаический перевод некоторых пластин, суммируются уже сложившиеся научные суждения о культовом назначении и диалогической природе оракулов: «Это – только несколько стихов, которые должны напомнить им <усопшим орфикам. – Е. О.> всю нужную им поэму. По своему содержанию эти найденные таблицы делят на два рода. Одни из них содержат советы душе умершего относительно ее загробного путешествия. Какою дорогою должна идти душа, каких опасностей должна избегать. Что она должна говорить, когда найдет блаженство. В других таблицах содержатся речи умершего, обращенные к подземным богам с тем, чтобы душа была допущена в царство блаженных. Перевод тех и других представляет трудности. Не везде ясно даже – монолог или диалог представляет написанное на таблице и где кончается речь одного лица и начинается речь другого»[74]. В «Золотом подорожии», вслед за подстрочником, Ремизов сохранил «сценарий» орфических таблиц.

Уместно заметить, что к моменту создания «Золотого подорожия» в трудах отечественных и зарубежных исследователей конца XIX – начала XX столетий, посвященных философии Древней Греции, тексты пластинок представлялись в неполном объеме и чаще всего описательно[75]. Единственным стихотворным переводом на русский язык (при этом только одной из пластин) является стихотворение Вяч. Иванова из статьи «О Дионисе Орфическом». Подробно раскрывая истоки культа Диониса, Иванов обращался к орфическим напутствиям, адресованным душе, отправляющейся в загробный мир:

Странствуя в долах Аида, по левую сторону встретишь
Быстрый родник и стоящий над ним кипарис белолистый;
Мимо держи ты свой путь, и к ручью берегись приближаться.
Ключ обрящешь иной: из озера Памяти плещут
Влаги студеной струи. Пред источником – грозные стражи.
Им ты скажи: «Вы – чада Земли и звездного Неба;
Я же – небесное семя, и ведом род мой самим вам.
Но иссыхаю от жажды, и гибну. Дайте ж испить мне
Вод прохладных, текущих из озера Памяти!» Стражи,
Слову послушны, допустят тебя до студеной криницы;
Струй напьешься живых, восцарствуешь в сонме героев[76].

Хотя автор «Золотого подорожия», несомненно, был знаком с этим текстом[77], однако мы не находим каких-либо корреляций между ним и «орфической» частью поэмы. В отличие от Вяч. Иванова, Ремизов отказался от гекзаметра оригинала, перейдя к свободному размеру. Между тем в «греческой» половине подстрочника тщательность подготовки греческого текста подчеркивалась карандашными расставленными ударениями на сильных долях стопы. И «греческий» автограф, и ремизовское переложение отличаются стремлением к аутентичности перевода. В этом смысле заслуживает внимания подбор русского эквивалента к слову χρηνη, который в подстрочнике переводится характерным для южно-западных диалектов словом криница[78], означающим «ключ, родник, колодец на водяной жиле». В «Золотом подорожии» Ремизов избрал иной вариант – «источник». Отметим также точность перевода слова λιμνης – «болота», сохраненного и в ремизовской поэме, несмотря на то, что в прозаических русских переводах[79], как и в стихотворении Иванова, используется обычное – «источник» или «озеро».