Том 1. Рассказы. Книга 1

Я живо могу представить себе этот тихий умирающий день в Нескучном саду, около каменной беседки и маленького прудика в зелени и перламутре. Шуршали тихо в багрянце высокие деревья. Помню сумасшедшие жалкие глаза мужа и его нескладные беспомощные слова. Помню, как он ударил меня и как я полетела куда-то вверх, а все деревья с шумом рухнули в бездну, и я только видела на мгновенье их золотые верхушки.

И вот, когда я очнулась, муж стоял рядом на коленях и вытирал своим платком кровь на моих губах.

Ребенка я не доносила недели две. Он родился слабеньким, и в маленьких глазках его был испуг. Когда его поднесли к моей постели, мне показалось, что он похож на мужа, и я почувствовала к нему безмерную жалость и отвращение.

III.

В комнате у меня сильно пахло одеколоном; на столике около постели стоял стакан с сахарной водой и лимоном; по временам заходила акушерка, белая, мягкая с голубыми глазами, и говорила равнодушно: «Ну, как вы себя чувствуете, madame?». От этого одеколона, лимонада и акушерки у меня начиналась тоска, и я плакала, не зная, что надо делать и кому молиться.

И когда я встала с постели, ребенок казался мне живым укором, и я боялась смотреть в его мерцающие глаза.

– Что делать? Что делать? – думала я с тоской и уже никогда не расставалась с маленьким флакончиком цианистого калия.

Однажды я была на литературном вечере. Мне было очень скучно, пока на эстраде не показался известный молодой поэт Николай Гриневич. Он читал нараспев свои стихи о любви и смерти. И мне вдруг стало жутко и приятно, как будто кто-то заглянул мне в сердце, как будто подслушал мою печаль. Что-то голубиное и серебристое было в этом Гриневиче, и весь он представлялся мне милой птицей с раненым крылом.

– Пойду я к нему, – подумала я: – может быть, он знает что-нибудь и скажет мне свою голубиную правду.

Жил он на Поварской, в большом старом доме, и проникнуть к нему было очень трудно: в передней нянька-старуха при мне бранила горничную, зачем она сказала, что Николинька дома.

Но я все таки пришла к нему в комнату, не раздеваясь, в собольей шубе, которую мне подарила Варвара Ивановна.

Тогда у меня не было туберкулеза, и вся я была роскошная и махровая, и трудно было поверить чужому человеку, что на сердце у меня предсмертная тоска.

У бедного Николиньки, должно быть, голова закружилась, когда я пахнула на него морозом, духами и стала перед ним в соболях.

Он прикладывал руки к груди и семенил ногами, и мне казалось, что он танцует как-то по-птичьему.

– Научите меня, милый, хороший, как быть, как жить, – говорила я, заглядывая в его глаза с синими неестественными ресницами, и сама удивлялась, что я не смущаюсь, что нестыдно мне, а он, повидимому, волнуется и чего-то боится.

И он стал долго и витиевато говорить о новом религиозном сознании, вскакивая иногда и хватая с полки то Канта, то Ницше, а под конец запутался и уже стал цитировать растерянно, сам себе не веря, какую то социалистическую брошюру…

– Бедный ты, – подумала я: – и ты ничего не знаешь, ничего. Не голубь ты, а цыпленок.

Мне стало его безмерно жалко. Я подошла к нему, шуба моя распахнулась, и я прижала его к себе и целовала в лоб и волосы, и он беспомощно заплакал у меня на груди.

Когда я ехала от него на извозчике домой, я смеялась и над собой, и над ним, и в это время мне почему-то пришло в голову, что хорошо бы сделаться актрисой.

Вскоре я отдала ребенка на воспитание Варваре Ивановне, а сама ушла от мужа и поступила на драматические курсы, хотя мне уже было тогда двадцать семь лет.

Молодые люди, которые учились со мной на курсах, были очень невежественны и самонадеянны, и было невыносимо скучно с ними встречаться и выносить их грубую фамильярность.

Иногда я выступала в концертах и читала декадентские стихи – чаще всего Гриневича.

Помню один странный вечер на даче в Быкове.

Приглашал меня на этот вечер гимназист. Он сидел передо мной смущенный, выставив вперед руку в белой замшевой перчатке, – и от застенчивости на глазах у него были слезы.

Когда я приехала на станцию в Быково, был дождь. Экипаж оказался без верха. И этот дождь, и отчаявшийся гимназист, и мое одиночество привели меня в уныние.

Кроме меня не приехало ни одного артиста: все обманули.

Публики было человек сорок. Дождь перестал итти. Все сидели в саду в полумраке: горели вокруг бумажные фонарики. Перед публикой, на террасе, напряженно и в страхе любительница играла Шопена.

Потом, после мучительного антракта, вышел молодой человек и прочел «Сакию-Муни». Наконец, пришлось читать и мне.

Когда я вышла на террасу в моем белом цельном платье без талии, с рукавами как крылья, в публике засмеялись и кто-то громко сказал:

– Декадентка.

Но я овладела собой и стала читать из Мэтерлинка:

Вели он сюда вернется,
Что ему тогда сказать?
– О, скажите, за любовь я
Жизнь должна была отдать.

Я смотрела вверх, на зеленые мерцающие звезды, и мне было уж все равно, кто это сидит вокруг меня в этом чужом саду.