Том 1. Рассказы. Книга 1

Ты требуешь последнего признания, дорогая сестра моя, – и я покорствую твоей воле.

Мои преступления, мои темные мечтания и греховные замыслы ты уже знаешь, – и то, о чем я ныне расскажу тебе, будет во-истину моим последним признанием.

Но предупреждаю тебя, дорогая сестра моя: ты должна сделать душевное усилие, чтобы приблизиться к пониманию моего рассказа, потому что тайна моего повествования слагается из переживаний, несвязанных внешними случайностями.

И какие могли быть случайности, когда был я в то время один в пустыне или почти один?

Земля недвижная, одетая серебряными ризами, такая же великолепная и надменная, как небо; таежная ночь с завороженным щитом луны и с острыми звездными мечами, – и моя черная тень на белой равнине: вот внешний мир, окружавший меня и покорявший своими холодными чарами.

Ты уже знаешь, при каких страшных обстоятельствах погибла жена моя, и мое настоящее признание относится к тому времени, когда я остался один в юрте, и только тело жены моей лежало передо мной, напоминая о невозвратном.

И вокруг юрты было огромное пустынное пространство, застывшее под ледяным покровом, и никто не приближался к моему жилищу, никто не нарушал великого молчания.

О, сестра моя! Ты знаешь, что значит одиночество, и ты поймешь, почему я в первую же ночь стал седым, как вся земля вокруг.

Никто не пел священных песен у ног умершей, и я не мог возложить цветов на милое тело. Я сплел венки из колючих веток ели, которые случайно были в юрте, и смолистый запах распространился от них.

Я хотел молиться и не мог, и это было страшно, но самое страшное было то, что я не верил в смерть моей жены.

Она лежала на низкой наре холодная, но все еще прекрасная, с неумирающими черными кудрями, – и даже темная ранка на груди ее не была для меня знаком смерти.

Я ходил по юрте, бормоча недостойными губами слова молитвы и любви, но сердце мое попрежнему было пусто; я стоял на коленях у милых недвижных ног, – но сердце оставалось таким же темным и жестоким; я ложился на холодную нару и приникал губами к мертвым полуоткрытым устам, – и даже это прикосновение не воспламеняло моего преступного, моего грехом утомленного сердца.

Чувство пустоты и разочарования не оставляло меня, но близость к мертвой не внушала мне страха, несмотря на безлюдие.

Странное душевное бессилие так овладело мною, что я не в состоянии был что-либо предпринять, дабы скрыть тело. Покойница лежала с полуоткрытыми глазами, тление не касалось ее; только слабая синева выступила на стороне рук, обращенной к земле.

Я не готовил себе пищи, и давно уже огонь потух в моем камельке, и в юрте было холодно почти так же, как в тайге.

На третью ночь – утомленный одиночеством – я вышел из юрты, чтобы посмотреть в лицо тайги, которую так безрассудно, так болезненно любила покойная жена.

Огромная луна, вознесенная на небе, как окровавленный щит, была мне внятна: в ней видел я отражение своего безумного томления.

И эта великолепная луна, и безмерный избыток могучей земли, и мрачность темнорунных туч, которые то заслоняли, то вновь открывали лунный лик: все было, как свидетельство иного бытия.

Я пошел в ту сторону, где чернели зубчатые ели – первый ряд таежной чащи. И тайга на горизонте казалась горбом земли. И там, на вершине горба, думал я, наверное, собираются демоны и большими черными заступами роют могилу, мечтая в ней похоронить окровавленную луну.

И пусть – думал я – наступит безлунность и безвременье, и я поклонюсь демонам, как раньше я поклонялся девственной луне.

Так, в полубреду, окруженный чарами легенд и сказок, я долго шел по снежной равнине, и рядом двигалась моя черная тень, мой опрокинутый навзничь двойник.

Но еще не было мне страшно, еще не боялся я одиночества, и я называл землю и луну, и тайгу своими сестрами и не думал о смерти.

И только, когда я приблизился к озеру, покрытому льдом и снегом, мне показалось, что это – поле безрадостных лилий, дышащих ядом смерти.

И ужас овладел мной, и я закричал, простирая руки к окровавленной луне, и побежал назад к моей юрте.

Но вскоре я утомился; я далеко ушел от юрты, и слабость покорила меня; предчувствуя недоброе, я торопился домой, но ноги не повиновались мне, и я с трудом брел по снегу.

И вот померкла луна, и началась метель. И в этой стране так давно не было метели, что сердце мое болезненно сжалось, и я подумал, что веющий в лицо снег, и вопли в потемневшем небе – наваждения диавола. И мне захотелось, как ребенку, сотворить крестное знамение. Но руки мои были как свинец, и я покорно опустил голову и побрел в снежном вихре.

И пока веяла метель, и я брел по бездорожью, все события моей таежной жизни истлели в моей душе; и забвение это было тихой радостью.

Я думал, что вновь душа моя чиста, и руки не окровавлены, и сердце не утомлено, что вновь я могу любить, и раскаяние не жалит моей души. Я вспомнил о матери, моей, о ее печали и благословеньи, о родных полях и о багрянце созревшего хлеба, о старинных песнях и о первом прикосновении девственных уст к моим устам.