— Мы ищем почтенного, благородного, полновластного наместника Холянского владения.
— К сожалению, такого здесь нет.
— Вот именно он тут, — настаивал Пал Вайда.
— Мы, по крайней мере, его не знаем, — ответил Фили серьезно.
— Его зовут Фюлёпом Ленделом-Будетинским.
Для Фили было непривычным слышать свое полное имя, он улыбнулся рассеянно, будто гадая, в чем соль этой шутки.
До сих пор удивлялся один Фили; но когда, уже в комнате, ему подробно рассказали о выпавшем на его долю великом счастье, и он, вместо того, чтобы броситься вестникам счастья на грудь, вдруг побледнел, и физиономия его словно увяла — тут настал черед удивляться гостям.
— За что же вы это? — сказал он испуганно. — Я ведь вам ничего худого не сделал. За какие грехи вы решили избавиться от меня?
Он говорил так искренне, что камень и тот пожалел бы его, только родственники не оценили этого.
— Да ты с ума сошел, Фили? — журил его Редеки. — Мы вознесли тебя превыше всех других членов нашего рода, а ты теперь говоришь не надо.
— Нельзя этого… — глухо, с горечью вырвалось у Фили. — Моя душа возмущается при мысли, что вы отринете меня, что я останусь один, без вас!
— Да мы к тебе приедем, — подбадривали они его. — Ты погоди немного. У тебя всегда будет гостить хоть парочка своих.
— Но ведь к этому-то мне никогда и не привыкнуть, ведь до сих пор всегда я гостил у вас. Мне будет казаться, что я уже умер, что я уже не тот человек. Оставьте вы меня, прошу вас, в моей прежней шкуре.
Он приводил тысячи и тысячи доводов, но родственники наступали, неизменно оказываясь сильней его; они отражали его доводы один за другим и, поставив в безвыходное положение, победили его. Фили наконец сдался, хотя лицо его дышало бесконечной тоской, и он все еще хватался за какие-то соломинки.
— Нет, нет, это невозможно, — простонал он, вдруг, — если как следует подумать…
— Вот так раз! Что тебе опять на ум взбрело?
— А то, что меня и госпожа Лискаи не отпустит. Не думаю я, что она согласится на мой отъезд.
— А почему бы и нет? — рявкнул Редеки, как сердитый медведь, и весь затрясся от гнева.
Фили покраснел, раздумывая, что бы ответить, и наконец, передернув плечами, с трудом произнес:
— Потому…
— Добро, я ее утром спрошу об этом.
— Мне кажется, я ей нужен… ну… в хозяйстве да и при детях.
— Но не можешь же ты до самой смерти быть нянькой, черт подери!
Фили всю ночь не спал, тревожно метался в своей кровати, как узник в тюрьме в последнюю ночь перед казнью. Вся надежда была на взмах белого платочка. На вето Марии Лискаи.
Утром, одевшись, он застал своих родичей с трубками на просторной террасе.
— Маришка уже встала?
— Да, — ответил Редеки, — я рассказал ей все, как есть, сказал, что ты наш pleni potenciarius[22].
— И что она ответила? — спросил Фили тихо, глухим голосом.
Вся его кровь ринулась ему к сердцу, и оно заколотилось с бешеной скоростью — так крутилось бы, вероятно, только мельничное колесо, вращаемое морскими валами.
— Сказала, что детям будет жалко тебя.
— Да? — пролепетал Фили. — Так и сказала?
И он начал что-то насвистывать, хотя был при этом бледен как полотно. Потом вдруг вскочил с места я стал ходить по террасе. У чердачной лестницы лежал старый пес. Фили так пнул его ногой, что бедное животное взвизгнуло и еще долго потом скулило.
— Может, мы тебя сразу же и заберем с собой, а? — предложил господин Вайда.
— Нет, нет, оставьте меня тут еще на денек-два. Голова у меня страшно болит, — он схватился за виски, — я должен еще немного отдохнуть.
Родственники улыбнулись, подумав о том, что Фили вот уже сорок пять лет отдыхает, а все еще просит добавки — хоть два дня. Но именно этим он так мил и трогателен, этот Фили. Не будь он таким, не был бы он Фили. Договорились, что через день пришлют за ним коляску, потом попрощались с красивой, грустной хозяйкой, расцеловав ее в обе щеки, и уехали домой.
А Фили, когда они остались одни, не произнес ни слова.
— Значит, уходишь? — спросила она безразлично.
— Да, — ответил он коротко.
Но в душе его что-то кипело. В голове боролись мысли. Он окунал свое сердце в игру собственного воображения: хлебнет оно горечи раз-другой, потом вдруг так и замлеет от дурманящей мечты… Может быть, она просто горда? Может, он сам должен был заговорить о прошлом, напомнить о том вечере?
За обедом поговорить не удалось — рядом сидели гувернер и дети. Беседовали об общих делах.
А после обеда хозяйка взяла корзинку с вязанием и пошла в парк. Там был похоронен ее муж. Должно быть, ходит туда молиться да плакать и, между прочим, вязать чулки, ибо нет на свете такого траура, ради которого мужчина забросил бы свою трубку, а женщина — спицы.
Фили выждал час — пускай отмолится, — затем тоже пошел в парк. Он и сам дивился собственной храбрости. Толкнул створки садовой калитки, и они жутко заскрежетали.