Том 1. Рассказы и повести

Только и успела сказать, но и это было больше, о, гораздо больше того, что могла выдержать взыскательная душа главного гофмейстера Ваи: схватившись за виски, будто в них с обеих сторон вонзилось по стреле, он прыгнул к двери, распахнул ее и крикнул телохранителям, чтобы увели сумасшедшую. Телохранители подбежали, схватили старушку, но князь знаком остановил их — пусть, мол, говорит. Телохранители отступили, но стоявший рядом с крестьянкой добродушный Матяш Надь все-таки тихонько пожурил ее:

— Почтительней говорить надобно! Как можно так разговаривать с его сиятельством? Хоть бы на колени, бабка, опустилась!

Она же со смелостью неведения, переполненная какими-то своими чувствами, ответила:

— Ну уж он-то от меня этого не потребует, довольно стояла я перед ним на коленях, когда учила его ходить да ползала с ним: гопп-гопп, потому как я и есть кормилица его светлости. Мое молоко сосал он в Борши. И вам, господа хорошие, знать это надобно да так и глядеть на меня, как на его кормилицу и воспитательницу. Ведь я и в Мункаче была, при его маменьке. Ох, и вырос же ты, касатик, ишь молодцом каким стал! Но как же это не распознал ты тетку Париттьяш?

Лица вельмож и в самом деле смягчились, даже спесивый Берчени не погнушался подойти к ней и пожать ее мозолистую руку, да так, что ладонь захрустела: «Но, но, полегче, барин, больно ведь».

Ракоци стоял со скрещенными руками в глубоком раздумье; какая-то неведомая сила смела вдруг заросли лет. Таким знакомым и сладостным казался ему этот голос, голос колыбельных песен и сказок, укачивающего гульканья, который подхватил его теперь и помчал назад, назад, пока, наконец, не привел в омытую щемящими воспоминаниями детскую комнату, где он — топ-топ — расхаживал в красном, шитом серебряными пуговками жилете.

— Я все вспомнил, — сказал он приглушенно, растроганно. — Вас Жужей зовут, правда?

— Так, так, сокровище мое! — возликовала старушка, и ее небольшие черные глазки вспыхнули, как светлячки. — Жужанна Катона мое девичье имя.

Заметно было, что князь искал слова, достаточно торжественные для такого случая, — но сейчас ему в тягость был его высокий сан, он был просто человеком.

— Значит, это ты? Как же ты постарела, бедняжка! Что, много работать приходится, милая?

— Меня удары состарили до времени, и именно ты — ох, прости господи меня глупую! — именно ваша светлость нанесла мне самый тяжелый из них. Сердита я, ох, сердита я на тебя, ваша светлость! Такому славному да отважному князю все ж поумнее править страной следует. Раз дело не идет, стало быть, и не надо. Бога надобно помнить, голубчик ты мой, ваша светлость. Он ведь всех прочих господ важнее будет. А я уже пять лет, как горюшко свое безмерное с собой несу…

— А ну, мамаша, смелее, — весело вмешался Берчени. — Выкладывай-ка нам свои беды.

Но «мамаша» и не оглянулась на него, она обращалась только к Ракоци.

— Когда светлость твоя дитем малым была, — повысив голос и воинственно подбоченясь, продолжала она, — моим молоком ты питался. Так или не так? И уж я кормила тебя, ничего для тебя не жалела. Но куда же это годится, чтобы и сейчас, когда стал ты властвовать над целыми странами, рука твоя опять к моему молоку тянулась!

— Я не понимаю тебя, добрая женщина!

Париттьяш расстегнула полушубок и, вытащив из-за пазухи пожелтевшую бумажку, протянула ее князю, а сама продолжала трещать языком, ни на миг не останавливаясь:

— Я расскажу по порядку все, что до этого касается. Было у нас двое взрослых сыновей и одна корова, они и содержали нас, стариков. Коровенка — она как раз телочку принесла — давала десять кварт молока в день. Окаменеть мне здесь же, в этой самой патакской крепости, если я вру. Ну, ладно. Пять лет тому открылась несчастная эта война. Заиграли трубы, повсюду стали седлать лошадей. Коня у нас, правда, не было: мы ведь бедные батраки, коровенка наша только то и ела, что я, бывало, по обочинам дороги насобираю да в корзине своей принесу, но зато было у нас двое сильных парней. А ну, говорю, сыночки, хватит дома сидеть! Марш, собирайтесь в дорогу! Мой маленький господин с императором дерется. Ступайте, выручайте своего молочного брата! И они пошли. Как же было не пойти-то. И теперь они там где-то, дерутся на славу, коль не поумерли с тех пор. Ничего, думаю, обойдемся как-нибудь, останется ведь корова со своей телочкой. Двум старикам с нашей Бимбо жить — что у Христа за пазухой. Но не тут-то было. Подумайте только! Проходит мимо как-то куруцкий отряд, и капитан силком забирает моих скотинок, потому как, говорит, отряд питаться должен. Уж я и плакала, и молила: «Оставьте дома коровенок, двое моих сыновей и так уж воюют». — «Потому и берем, — ответил капитан, — где молодцы, там и коровы должны быть, парням есть надо». Пес безбожный, прибери его дева Мария, увел все же, а мне оставил вот эту квитанцию: князь, мол, потом заплатит. Потому я и бью челом тебе, ваше сиятельство.

Ракоци взял реквизиционную записку, заглянул в нее и добродушно сказал женщине:

— Корову, тетя Жужа, вернем, и на том — мир.