Том 1. Рассказы и повести

Подписывая документы, дабы присутствующие не могли заговорить с ним, Ракоци беспрерывно говорил сам, подробно излагая недавние переговоры о перемирии с посланником императора, пока не пожаловал Берчени (его милости крупно везло в тот день) и, дождавшись из приличия бреши в речах князя, тут же вклинился в нее.

— Что было, то прошло, наш милостивый государь, а теперь, думается мне, разумней было бы обсудить нечто, касающееся будущего, дабы из этих высоких палат продиктовать какую-либо директиву сословиям, воля которых распылена. Я подразумеваю преступление бестии Безередя. Поскольку оно завтра, вероятно, будет обсуждаться на заседании.

— Может быть, это не столь уж срочно, — заметил с досадой Ракоци.

— Вот именно срочно! Надобно показать устрашающий пример, — горячился, по своему обыкновению, Берчени, — ибо мягкость наша приведет лишь к тому, что все наши люди разбегутся. Вот и сейчас этот негодяй-лютеранин Шандор Платти, ох, попадись он мне еще раз…

Он не успел докончить фразу, как в распахнувшихся внезапно дверях появился знакомый нам Матяш Надь с маленьким узелком в руке.

Берчени злобно повернулся, Адам Ваи нахмурился, как и всякий раз, когда замечал нарушение церемониала, и только красивое, румяное лицо князя прояснилось, он сделал навстречу вошедшему несколько шагов и оживленно спросил:

— Ну, что у вас, Матяш?

— Я уж всяко допытывался у старушки, — доложил он своим певучим голосом, — но она все просит, чтоб допустили ее к вашей светлости, не пожелала изложить мне ни жалобу свою, ни просьбу, а велела передать вот эту дребедень. Говорит, как увидит это ваша светлость, тотчас же и пропустит ее.

— А ну-ка, посмотрим!

Старичок развязал узелки пестрого платка, и из него показался выцветший, шитый серебром, красный детский жилетик.

— Право, не понимаю, что это значит. (Ракоци неуверенно обвел взглядом своих придворных — не поможет ли кто разъяснить загадку, — и вдруг приказал управляющему взглядом.) Введите, Матяш, женщину!

Маленький промежуток времени до ее прихода князь использовал для того, чтобы пересказать свой утренний разговор с крестьянкой, который одним из присутствующих понравился, другим нет. Берчени, например, очень любил такие вещи, он повсюду возил с собой анекдоты о знаменитом дудвегском сухоточном мельнике Хабакуке. Зато брови главного гофмейстера, почтенного Ваи, зловеще подскочили на лоб, будто протестуя перед богом и людьми против такой неслыханной дерзости: чтобы княжеская мантия и вдруг осквернилась духом мужицких ошметок! О, боже, боже, как трудно вылепить совершенного короля! Уж он ли, оставаясь с serenissinusom, не беседует с ним, приводя различные поучительные примеры о вреде чрезмерной общительности с простолюдинами, подрывающей авторитет властителя, напоминая о том, что в римском храме святого Петра есть мраморное изваяние Иисуса Христа, ноги которого имеет возможность лобызать любой проходимец — и что же? Кончилось тем, что их процеловали — вылизали до дыр, того и гляди, вовсе ног не останется. А ведь это Христос, к тому же из мрамора! И к нему подходят лишь с поцелуями, в то время как к князю могут пробраться такие, которые не прочь и укусить.

Все это так, но на этот раз уже ничем делу не поможешь, ибо скандал произошел: Матяш Надь ввел тальскую крестьянку.

Она нисколько не казалась испуганной и шагала с уверенностью гренадера. Ее грязные, промокшие сапоги скорее чавкали, чем стучали. Только навостренный взгляд беспокойно искал князя среди уставившихся на нее господ, пальцем же — ибо женщина есть женщина — она, послюнив его, приглаживала выбившиеся из-под платка седеющие волосы.

— Станьте вот тут, — предупредил ее патакский управляющий, удержав на известном расстоянии от группы сановников, — и изложите перед лицом великого князя свою просьбу.

— Сказать-то я скажу, — ретиво отпарировала старушка, — но сперва укажите мне, который из них князь?

— Это я, — послышался ласковый голос, и она увидела, как вперед выступил самый красивый и самый статный витязь, только странным показалось ей, что именно у него одного не было ни сабли, ни ментика.

Оглядела она его с головы до ног, потом подозрительно спросила:

— Ференц Ракоци, тот, который Второй?

У князя эта фраза старушки вызвала улыбку, и по улыбке крестьянка узнала его. Лицо ее мигом залилось слезами.

— Что это за детский наряд вы мне прислали сюда, голубушка?

— Разве не узнаешь, сердечко мое? — вырвалось у нее с неудержимой силой, и слова полились потоком, неразборчивые от душившего старушку волнения. — Это же твой жилетик, ненаглядный ты мой. Ты носил его, когда был еще таким вот, как этот мой кулак. Все еще не признал? Ах ты, такой-сякой негодник! Да ведь я та самая Париттьяш, которая…