Ее черты чуть дрогнули, расслабляясь. Она попыталась улыбнуться, но тут же икнула. Это мгновение было… прекрасным, и я, подавшись вперед, крепко прижалась губами к ее губам. «Только ты и я…»
Ее мягкие губы чуть раздались, и на меня повеяло теплым дыханием. Я вцепилась в край скамейки и замерла, стараясь навсегда запечатлеть в памяти эту минуту – запечатлеть в мельчайших подробностях. Кисло-сладкий вкус шампанского на ее языке подействовал как электрический разряд, простреливший меня вдоль позвоночника. Ванильно-жасминовый аромат ее духов окутал меня точно облако. Тускло-желтый свет садового фонаря проникал сквозь мои сомкнутые веки, окрашивая полумрак в розовые тона. Этот цвет всегда будет для меня цветом нашего первого поцелуя. Он всегда будет
Эти воспоминания – вот все, что у меня осталось.
51
Интересно, это очень больно – умирать? То есть я имею в виду – успеваешь ли ты почувствовать боль или все происходит быстро и легко?
Насколько легко?
Ну, как дунуть на одуванчик…
52
Слезы снова текут по моим щекам, собираясь в уголках кривящихся губ. Венди всегда удавалось пробудить во мне целый мир эмоций, но ее письмо плюс воспоминание о нашем первом поцелуе на благотворительном приеме и последняя запись в дневнике – всего этого слишком много. Чересчур много.
Я вытираю слезы рукавом. Негромкий шорох привлекает мое внимание, напоминая, что я в комнате не одна.
– Что с тобой? – Его голос звучит негромко и почти ласково, как будто это не он привязан к креслу, как будто это не я усадила его туда. Можно подумать, что мы всего лишь вспоминаем прошлое, после того как выяснилось, что у нас когда-то были общие знакомые.
– Ты видел ее? – спрашиваю я. – Ты встречался с ней в тот день, когда она умерла?
Он качает головой.
Снаружи ветер наметает огромные сугробы, взметает вверх снежинки – огромные, как перья, но совсем легкие. Кажется, что природа тоже устала и решила упростить себе задачу. Они кружатся в воздухе как пух из наших подушек, которые разорвались, когда я впервые осталась ночевать у нее в доме. Наша дружеская схватка с применением нетрадиционного (или, напротив, традиционного, это как посмотреть) оружия, а также довольно-таки неопрятные последствия этой шуточной дуэли привели к тому, что ее мать решила: я дурно на нее влияю.
И вот я заперта в доме, но врата моей памяти открыты. Меня осаждают образы и картины, сладостные моменты прошлого, но стоит открыть глаза, и я оказываюсь лицом к лицу с человеком, который все это у меня отнял – с человеком, по вине которого у меня больше никогда не будет новых воспоминаний. Он вырвал ее из моей жизни и тем самым, даже не зная меня, поломал мою жизнь, разбил ее на такие мелкие кусочки, что их уже никогда не склеить и даже не собрать. Я ненавижу его за то, что у него-то есть воспоминания о ней – воспоминания, которые никогда не будут моими. А еще я ненавижу его потому, что он погубил жизнь Венди, лишил ее возможности делать выбор, ошибаться, терять и обретать себя, принимать решения, взрослеть, учиться со мной в Беркли, бунтовать, красить волосы в розовый цвет, становиться вегетарианкой, рыдать у меня на плече после пьяного «тройничка», на который она решилась не из порочности, а потому что ей хотелось новизны. Всего этого у нее никогда не будет. И ее самой тоже не будет. Он убил ее не один раз, а много‑много раз, уничтожил ее тысячью разных способов.
Нож по-прежнему лежит на диване. Он буквально гипнотизирует меня. Я подхожу, беру его в руки и в задумчивости провожу по лезвию кончиком пальца. Это будет просто, думаю я, крепко сжимая рукоятку. Несколько раз ударить в сердце или провести лезвием по горлу чуть выше адамова яблока – и все. Конец. Но отражение в темном оконном стекле принадлежит не мне – Венди. Она смотрит на меня, и ее взгляд напоминает мне, что Стивен не заслуживает легкой смерти. Ради нее я должна сломить его чудовищную гордыню и заставить его выбрать – покончить с собой или остаться в живых, но потерять все и до последнего дня терпеть презрение и ненависть нормальных людей.
Я бы на его месте предпочла петлю.