Только одна пуля

Подумала еще и принялась копаться в тумбочке под книжными полками, пошарила там руками, не нашла, недоуменно переместилась, выдернула ящики письменного стола, откинула крышку секретера, снова стала на колени, распахнув настежь дверцы и обнажая перед Сухаревым затаенные подробности своей жизни: коробки с лекарствами, катушками, пуговицами, пуки с начатым вязаньем, мешочки с лоскутами, старые выкройки, связки писем и прочие отходы нашего бытия.

Лицо ее запечалилось, она старалась не смотреть на Сухарева и бормотала с нарочитой бодростью:

— Ума не приложу, я же видела это на прошлой неделе, никак руки не дойдут до генеральной уборки, тут же половину надо выбрасывать, заросла барахлом… Ага, вот они! — и облегченно вытащила из дальнего угла поблекший голубой альбом и широкую резную шкатулку. Захлопнула дверцы, подала альбом Сухареву, а шкатулку прижала к груди. Подбородок ее вздрогнул. — Боже мой, — прошептала она, и в глазах ее родился страх. — Я все забыла! Это ужасно, забыла так, словно этого и не было никогда. Это же я себя забыла, свою боль, подумать только, искала и все напрягалась вспомнить, с какой фотографии начинается альбом, так и не вспомнила, верите? Боже, если ты есть, казни меня, четвертуй… — негаданная слеза скатилась по ее щеке, она поставила шкатулку на стол, смахнула слезинку и улыбнулась. — Видите, как меня прошибло от собственной недостойности.

— Я понимаю вас, — сказал Сухарев, подходя к ней. — Мы остались живы, нам надо каждодневно жить, и оттого мы плохо помним их, разве что по торжественно-принудительным датам.

Она благодарно глянула на него, не ответив. Они сели на диван, бережно перелистывали покоробленные страницы (Вера Федоровна ненароком облила кипятком, пояснила Маргарита Александровна), но что могли рассказать старые фотографии, захватанные пальцами, отошедшие в вечность; лыжная прогулка, школьный двор, дома за шахматами, солнце на турнике, просто лицо с виноватой застенчивой улыбкой, сидя за письменным столом, чешет затылок, и подпись: запорол! — но все безвозвратно, все пробито пулей.

На одном из листов он увидел засохшие ромашки:

— Откуда это, интересно? — спросил он.

Маргарита Александровна ответила безучастно:

— Из Визендорфа.

Сухарев вскинул брови:

— Откуда, вы сказали? Вы там были? Неужто?

Она покачала головой:

— Вы же видите, какая я. Я так и не выбралась, заботы, суета… А Вера Федоровна взяла да поехала, хотя уже совсем слабо видела тогда. Но, верно, оттого и спешила. Эта деревушка теперь в Польше, называется по-иному, но она бесстрашно пустилась одна, все нашла и выведала. Только с той поры ее слепота стала прогрессировать. Так у меня появились цветочки, из Володи выросли. Смотрите, какая я богатая наследница.

И раскрыла шкатулку. Сухарев внутренне ахнул: цейсовский бинокль, финский нож с наборной рукоятью, старый портсигар, узелок с орденами, серая тетрадь со стихами и формулами — невозможно было поверить в то, что эти вещи, им же наугад выхваченные из пробитого пулей фронтового мешка, могли когда-либо вернуться к нему снова, теперь их было в пору называть наглядными экспонатами памяти.

— Вот и все наследство, — она снова улыбнулась виноватой улыбкой.

— Сержант Зазноба ручку нарезал, — с усилием выдавил из себя Сухарев, отводя глаза от этой улыбки. — Они в одной могиле…

— Если хотите, возьмите нож себе. И портсигар. Мне они без надобности. А бинокль иногда на стадион беру, — она засмеялась. — Поклонников разглядываю. Вот и вы будете щеголять портсигаром.

— Это же позор, Маргарита Александровна! — с воскресшим жаром начал Сухарев. — Неужели мы с вами вдвоем да не сумеем собраться? Сколько раз я проезжал через те места и ни разу не удосужился выбрать хотя бы день для Визендорфа. Но вдвоем-то мы осилим эту неразрешимую проблему. По рукам?

Она поднесла ромашки к лицу, протяжно впитывая их угасший запах:

— Я не верю, что это возможно. Что это даст ему? Живые радуются, что погибли не они. Умирают всегда другие…

Сухарев перебил убежденно:

— Это нужно нам самим.

Маргарита Александровна задумалась, продолжая таить лицо в ромашках: