Только одна пуля

— Нужно ли? Иногда я предаюсь безудержным размышлениям о том, что в моей жизни так и не состоялось главной премьеры, оттого мне все кажется, будто я все еще девочка с голубыми бантиками. А ведь нерастраченность чувств может обернуться душевной скудостью — и сама того не заметишь… Лишь он один понимал все, что было и есть во мне. Он хотел сына… А теперь я часто думаю: сыну исполнилось бы сейчас двадцать пять лет, я потом сосчитала, он должен был как раз родиться на день победы или рядом с этим днем. И вот он уже двадцатипятилетний, такой же высоченный и уже старше отца. А сам Володя? Он увлекался физикой, вы хотя бы по этой тетрадке знаете. Его уже тогда отмечали на городских олимпиадах, он даже опубликовал одну работу и мечтал открыть закон. Словом, выбор был сделан. И даже составлена программа — на весь век. В каждом человеке заключена своя тайна, которую он должен раскрыть для людей. А он унес свою тайну в могилу, она уже навсегда осталась неразгаданной, об этом зябко думать. Как-то я показала эту серую тетрадку знакомому физику, мужу приятельницы. Тот заинтересовался, очень сложно, говорит. Но оказалось, что это не по его специальности. А больше никак не соберусь показать, мне почему-то мешают эти интимные стихи… В сущности, я лишилась двух неразгаданных тайн и оттого сама перестала быть тайной. Ведь могла бы быть теперь бабушкой, доброй и мудрой, со своими сказками и чудесами. А вместо того заделалась старой клячей, ворчливой, заезженной, малокоммуникабельной, как и подобает старой кляче, влачащейся в хомуте суровой действительности. Иной раз утром продираешь глаза и доказываешь себе: надо встать, надо встать, надо, надо… — она начала говорить раздумчиво и печально, а кончила спокойно и даже с улыбкой, без внутреннего озлобления, даже без намека на него.

Сухарев слушал ее с волнением, думая о том, что он не обладает такой вот житейской, если хотите, мудростью, ибо ему было жутко слушать ее. Нет, она необыкновенная женщина, утвердился он снова, он не ошибся в своем выборе двадцать пять лет назад. Эта мысль помогла Ивану Даниловичу пересилить себя, он улыбнулся ответно на ее последние слова и заключил пылко:

— Как вам не стыдно? Вы клевещете на себя, Маргарита Александровна, вы же еще дай боже, как говорится. У вас поклонников целый вагон, я уверен.

— И маленькая тележка, — живо откликнулась она. — Поклонники есть, но где мужчины? Где, я вас спрашиваю?

Он отозвался в тон:

— Я тут!

— Про вас-то теперь я еще не могу ничего вывести, — разудало отвечала она. — Но современные мужчины поизносились, это точно, поверьте, я знаю предмет. Они научились целоваться друг с другом, отпускают длинные волосы и ставят главной жизненной целью захватить власть над женщиной — есть ли что-нибудь более немужское?

Иван Данилович мимолетно обиделся за сильную половину:

— Какая самоуверенность!

Маргарита Александровна вскочила с дивана и прокрутилась перед ним, вскидывая руки:

— Да оттого, что я вас не боюсь! — И притопнула золотой тапочкой. — Не боюсь вашего брата! Я ведь теперь безжениховая невеста, какова? После тридцати это стало особенно удобно, — и снова прокрутилась, смеясь на ходу и как бы в открытую соблазняя его, а ему все жутче делалось от ее слов.

Продолжая резвиться, она схватила альбом и шкатулку, сдвигая их в дальний угол дивана. Альбом встал было торчком, из-под обложки выпал старый солдатский треугольник, тупой конец которого указывал теперь на Ивана Даниловича.

— От Володи? — спросил Сухарев, не догадываясь, что вопрос может стать роковым.

— Его последняя весточка, — тревожно отвечала Маргарита Александровна, принимая письмо в руки, но не раскрывая его. — Оно пришло уже после вас и еще несколько месяцев валялось под дверью в ожидании меня. В сущности, оно опоздало с первой же минуты, ибо шло оттуда, откуда не приходит писем. Но ведь дошло же! — она с удивлением глянула на Сухарева. — Вот и теперь вынырнуло, не пожелав прятаться под корешком забвения. Я долго не решалась прочесть его, прочла много после. И в этом письме, как раз в ту ночь… он писал о самом важном, желая предупредить меня, разгадать тайну… Но зачем это я? Кому нужна теперь эта наскальная живопись воспоминаний? Что вы пригорюнились, друг мой? Я вас заговорила. А каждое слово требует своей капли. Мы живы и вправе продегустировать каждую секунду нашей жизни, — растревоженности ее снова как не бывало, она вообще умела удивительно быстро, почти мгновенно перемениваться, и Сухарев никаким способом не мог уследить за поворотами и перескоками ее настроения, чтобы утвердиться в их истинной причине и сущности. Она вообще проглядывалась вперед всего на мгновенье.

И снова они сидят за столом, но он уже не разделяет их. Но ведь и стол сделался иным: равнодушная хрустальная ладья уплыла в далекую неведомую гавань, не смея присутствовать при хлебосольном пиршестве памяти.

— За что же? — сказала Маргарита Александровна поднимая свою долю.

— За нашего Володю, — ответил он. — Еще раз и сначала.