То, что не отнять

У входа в ложу появился какой-то худоватый тип, с впалой грудью, неуклюже-высокий и с неопрятными волосами. Одетый в черный, толстой вязки ромбиком свитер, закрывающим воротом всю его шею и почти весь подбородок. Он стоял, взирая с немым укором на стол и компанию людей, оккупировавших театр этим вечером. Как-то умирающим лебедем, он немощно прислонился к дверному косяку. Какое-то время на него никто не обращал внимание, но потом, поперхнувшись и закашляв, он обратил на себя внимание директора.

– А, вот он, мой золотой тромбон! Сереженька, душа моя, а наши коллеги музыканты, из не убежавших еще, кворум могут собрать? Ну, чтобы стройная музыка получилась, а не свирель одинокого пастуха? Хочется нашего главного спонсора поблагодарить и не бесплатно причем. Вознаграждение размером месячного оклада за три часа работы где-то. Плюс, минус. Конечно, если, вы не против?

Неприязненно слушая вопросительную тираду директора, Сереженька расцвел кучерявой черемухой при словах: «не бесплатно», «месячный оклад». – Я могу ребятам, позвонить, думаю, что все вернутся.

– Действуйте – благословил тромбона Невский, – возьмите задаток, он протянул Сереженьке пачку банкнот при этом уважительно поклонившись. – Будет одна просьба, не шансон конечно, но Вивальди «Времена года» осилите? Тревожную Зиму особенно люблю, ностальгия накатывает. Очень прошу, не сочтите за труд.

– Думаю без проблем, – одухотворенно преобразившийся музыкант выхватив пачку исчез в дверях набирая сразу кого-то по телефону.

Все трое обернулись в сторону Антона, никто не ожидал таких пристрастий к классике от такого балагура. «Что за…?» – читалось на заинтригованных лицах. Антон виновато развел руки в стороны. Собрался с мыслями. По его лицу пробежало множество эмоций. На губах обозначились маленькие кривые морщинки грусти.

– Понимаете друзья, не то, чтобы, я был ярый приверженец классической музыки, но конкретно, это произведение великого композитора готов слушать без конца. Всегда, когда хорошо. Всегда, когда плохо. Короче, всегда.

В моем детском доме, была одна единственная нянечка, которая не била и не ругала никого. Сердобольная одинокая женщина, с большими грустными зелеными глазами. Только она, носила детям сладкое и находила нужные слова к любой ситуации. Только она, тратила свою мизерную зарплату и покупала нам пряники, конфеты, книжки, игрушки, а иногда одежду. Только она, приносила внутрь, а не тащила наружу. Плакала над каждым нашим синяком, зашивая поношенную одежду. Иногда молилась за нас. К каждому, у нее был свой подход. В нас она видела маленьких людей, а не бесполезный человеческий мусор. Читала по ночам нам сказки… – Антон сглотнул комок в горле.

Было заметно, что Антону нелегко даются воспоминания. Он перевёл дыхание для продолжения. Сидящие за столом заинтригованно уставились на открывшегося с другой стороны вечно радостного Антона.

– Единственную, кого я любил и помню из своего ненужного мне детства. Я, называл ее мама Женя. Многие так называли. Воспитательницы, бесились от этого, и наказывали нас еще больше. В ответ, она любила и жалела нас вдвойне сильнее. У нее была личная, пропахшая человеческой прелостью, каморка в полуподвале без окон, там хранились матрасы и тюки с бельем. Она часто по вечерам брала меня с собой туда. На маленькой деревянной этажерке, среди тряпья, хранился весь ее нехитрый скарб. Сильно поцарапанная дряхлая радиола сопутствовала нашим долгим разговорам о жизни. Тяжелой для обоих.

Михаил Абрамович участливо вздохнул, пристально и как-то по-новому вглядываясь в лицо рассказчика.

– Иногда плакали. Пили кипятильником вскипяченный чай из полулитровых банок, обжигая пальцы и язык. Из лакомств сушки или сухари. Стульев не было. Сидели прямо на белье. Она рассказывала о своей суровой жизни. О погибшем муже. Убитом в драке старшем сыне. О беременности и умершем при родах младшем. Часто вспоминала смешные истории, чтобы ободрить меня.

Наш струнный, душевный дуэт неизменно разбавлял Антонио Вивальди, наш главный спутник и заговорщик. Единственная пластинка фирмы «Мелодия». Заезженная до дыр, израненная, как душа мамы Жени. Длинными и жирными бороздами, перепаханная вдоль и поперек. С тех самых пор, я внутри этой музыки, этого бессмертного произведения. Много раз даже в Европу летал в Вену, Берлин, Лондон специально на концерты в филармонию. Но память ласкает только шуршащий звук заезженной пластинки. Тот самый лучший оркестр из винила. Не отпускают времена года. – Невский снова сглотнул ком в горле. – Под «Зиму» плакали чаще всего…

– А что с мамой Женей стало? – спросил резко протрезвевший Самуил.