То было давно…

– Что ты, Герасим, я что-то не слыхал. Неужели здесь грабят? Не слыхал. И не думал. Действительно, живу я здесь в лесу тоже, глухое место. Деревня далеко. И ничего что-то.

– Да, все знают. Вот постой. Спросим Дедушку.

– Дед-сторож, белый как лунь, сидел в сторонке за столом, пил чай и слушал.

– Ну, сторож, скажи-ка: что, ходят к Лисеичу эдакие-то, что украсть или вроде?

– Как же, ходят. Ко мне приходят. Вот зимой больше. Всё вроде за лекарством. Ну вот им поднесешь, покормишь и двугривенный дашь; папиросы тоже… Да кто знает? Иной бродяга, конечно. Но ничего… Да вот и сейчас в сарае двое спят. А то и в беседке, бывает.

Я удивился:

– Что ты, Дедушка. А ты мне ничего и не говоришь.

– Да ведь почто… Это знамо дело: они тоже сторожат. Ведь вас нипочем не обидят. И неча… Велено, значит. Такой указ у них на вас: его не трожь. У нас в сарае-то пять пудов, почитай, судака сухого. Даем… Ну и для болести настойки: перцовка, полынная. Ну и болести! – сказал он, покачав головой. – Выпить охота – ну и говорят: «Вот живот болит, до ужасти», – говорят. Ну им подносишь стакан. «Хорошо?» – спросишь. «Лучше, – говорят, – ну, дай еще». Вот как…

Герасим, лесничий, Афросинья – все смеются.

– Чудно́, – говорю я, – а кто же в сарае-то спит?

– Да кто знает – прохожие. Они сами не знают, кто они, не помнят родства. Они ничего – тихие. Кто что, а наш заяц покажет: ночью начнет лапами стучать. Будит меня. Ну, значит, кто-то есть, ворог близко. Не то волк, а не то кто ходит. Ну я выйду с ружьем. Хоронит Бог.

– В первый раз слышу, – удивлялся я.

– Сбруя висит у нас хорошая в сарае, не заперта… Не берут, не воруют…

– Как не воруют! А сыр у меня в лукошке висел – украли.

– Да ведь это свои… парни деревенские. Девок угощали. Ну и морды им били… И-их ты: все синие стали. Боялись, что сыр-то украли – и приезжать не станет. А без его скучно. Ну и доход тоже, и лечить бросит. Тогды где выпьешь. Вот…

– Ну и леченье, – сказал Герасим и засмеялся.

– На леченье, – говорит Дедушка, – ровно четверть в день выходит. Я-то знаю. Я сам настой веду, справляю: перцовку, полынную, анис, мятная… Вот они там стоят, готовые. Я готовлю, – говорил Дедушка серьезно и деловито.

Приятели мои, посмотрев на меня, всё смеялись.

«Чудно́», – подумал я и сказал:

– Дураком я выхожу, вот что.

Смеются.

– Да нет, – сказал Герасим. – Чудно, это верно. Но заметь, Лисеич, не дают тебя в обиду Вот что. «Что делает, – про тебя говорят. – Чего-то списывает… красками. А то записывает». Ну и глядят… понять нельзя – что такое. А глядеть хорошо. То костер спишет, месяц глядит, ночь. То воду, то щук списал. Как живые. Антересно. Ну и говорят: «Пущай живет». Начальник станции сказал Казакову: он, говорит, жисть славит. Вот и поди. От его, говорит, вреда нет.

– Да, – сказал лесничий, – это совсем часть другая. А наше дело – совсем наоборот. Лес, лесничий. Не даю леса воровать. Кому надо – знаю. Бедность, не гляжу: бери. А вот другой – и не надо, норовит. Значит, я враг его выхожу. Я пугаю. Живу в стороне. Деревня далеко. Глухо. Собака хороша. Травили… Умная собака, не ест с отравой. Вот недавно. Гляжу – все трое ходят. Ночью стучат в окно: «Пусти ночевать». – «Не могу. Идите в деревню». Сам не сплю. Значит, чучело у меня, человеком одето вроде: рубаха, рожа – маска, волосы, картуз. Повесил его на двери у конюшни на веревку. Вроде как удавленник. Собаку в дом взял, а сам на чердак залез с ружьем. Гляжу: ночью лезут сзади через забор во двор, значит. Крадутся… В руках дубье… Увидали: висит удавленник. Остановились. А у меня веревочка в чучеле. Я дернул. Он рукой махнул. Вот они бежать, на забор… Я раз из ружья, другой. Холостым. Вот они бежать!.. Я другой стеганул дробью далеко, по ногам. Вреда нет. Вот что.

Только ночью не спим. По череде сторожим: жена, сестра, мать, я. А то сожгут. Ну теперь легче много. Придумала сестра. В Переяславле купил старую шинель, фуражку после покойного исправника ну и сделал чучело. Маску, фуражку надел. И у окошка сажаю. Видать снаружи: сидит вроде у меня, чай пьет становой. Прежде, кто ни едет – обязательно лезут ко мне: нет ли вина, и то давай, и это. А теперь увидят – и дальше скорей, никто не идет. Кто ежели по делу – я в другой горнице приму.

– Верно, – сказал Герасим. – Я сегодня видал. Прямо гляжу: что, думаю, исправник у его сидит? Я сначала увидал, тоже уйти хотел. Поедем, Лисеич, завтра, если разгуляется ненастье, к нему. Картину напишешь.

– Поедемте, – говорит лесничий. – Теперь хорошо… Щука, налим на омуте берет. Половим.

– Очень рад, – говорю. А сам думаю: «Какая красота – жизнь».

– Надо картечи взять, – говорит Герасим. – Гусей там садится много, к озеру повыше.

Мы стали готовиться к отъезду. Герасим заряжал патроны. Я собирал краски, кисти, холсты, удочки. Вышел на крыльцо: темный сад. Тихо… Пахнет павшим листом и землей. Заяц прыгает около меня. Я сошел с террасы. Заяц сел и водил ушами.