То было давно…

– Знаете, что, – говорит мне дорогой Вася. – Понять не могу, что со мной. Вот первый раз в жизни чувствуешь, вот в этом месте, – показал он на грудь, – такое чувство красоты, счастья, радости, что никогда у меня не было раньше. Похоже было как-то вроде, когда слышал сонату Шуберта. Но это сильней. Что-то, что не пойму. Так хорошо. В этом месте, вот тут, – показал он на грудь. – Должно быть, тут душа находится.

– Вася. Ты, должно быть, влюблен.

– Что вы, – испугался Вася. – Вот так штука. Никогда не было раньше. Заметьте, всё кругом, всё – лес, небо, дождь шел, – всё по-другому, всё в какой-то неведомой красоте. Всё не так. Всё по-другому. Вот я смотрел, как ходит Ольга. Как она красиво ходит. А она посмотрела мне в глаза, и вдруг вот тут, внутри у меня, сделалось так хорошо, и я поцеловал ее в голову. Подумайте, я сплю на сене, и она близко… А я утром, когда умывались с ней у реки, руку робко поцеловал. Только и всего, что смотрел. Увидал, что она какая-то другая, и так мне хорошо, так хорошо, как никогда не было.

Я увидел, что глаза его наполнились блеском слез.

– Что ты, Вася?

– Простите. Это я так, – сказал он, вытирая платком глаза. – Это первый раз со мной в жизни. – Слушайте, Константин Алексеевич. А не эта ли штука, которая вот тут, внутри у меня, – называется любовь?

– Да, Вася, должно быть, – засмеялся я почему-то. – Это и есть любовь. И представь, притом мне кажется, что у тебя – первая.

– Неужели? – И он, сев на землю и закрыв глаза, смеясь, сказал: – Вот так история. И что они надо мной разделывают – понять невозможно…

Собачий Пистолет

Помню, как-то летом, рано утром в деревне, слуга Ленька подал мне телеграмму:

Вот принес сегодня в ночь со станции сторож Петр. Опоздал маненько. Говорил, что шел после дежурства домой. Так вот на Ремже, у мельницы, только плотину хотел перейти и видит – какой-то мохнатый сидит на мосту у плотины. Увидал Петра-то да так с плотины в омут а-ах!.. Петр думает: «Чего это?» А у его фонарь с собой, он ведь сторож железнодорожный, путь осматривает, ходит с фонарем-то, привык… Он и подошел, где лохматый сидел, и видит: гармонь лежит на мосту, поддевка и четвертной штоф. Он понюхал бутыль, слышит – вином пахнет. Думает: «Глотну». И глотнул разок да и другой, третий… Видит, водка. Нутро у него в радость ударило. Думает: «Чего же это человек в омутину бросился, меня, что ли, напугался?» Поставил бутыль. «Уйду лучше, – думает, – от греха, а то в ответе бы не быть, кто его знает – может, утопился…» Только уйти хотел, а тот ему из омута и кричит: «Что, хороша водочка-то чужая?!» А Петр ему: «Чего чужая, а ты там, в омуту, почто сидишь? Вылезай». Тот вылез, а у его в мешке рыбы что… Это он руками из нор линей здоровых таскает. Глядит Петр, а у его в сквозь волосья – рога кажут… Петр-то думает: «Батюшки… да ведь это водяной…» И от его бегом. Вот и опоздал по тому случаю – с телеграммой.

Покуда Ленька рассказывал, я прочел телеграмму. Написано: «Приедем, вторник. Дог, Николай, Павел, доктор Собачий Пистолет». Подписано: Юрий.

«Что такое, – думаю. – Дог – это Василий Сергеевич, его так назвали за высокий рост и дородство. А вот доктор Собачий Пистолет – непонятно…»

– Да ведь сегодня вторник?

– Вторник, – говорит Ленька. – Эвона! – закричал он, глядя в окна. – Едут, в ворота заворачивают. – И побежал встречать гостей.

Приятели приехали немного озабоченные, с ними новый их знакомый, которого я однажды видел в Москве, в Литературном кружке. Он подошел к нам, когда я ужинал с Сумбатовым, и что-то часто и много Сумбатову говорил. Он писатель – пишет в журнале «Женское дело». Он так скоро говорил, что у него слово за слово застегивалось: «Женское дело» он произносил – «женское тело».

Из себя он был высок, худ, блондин, волосы длинные, приехал в черном сюртуке. Приятели мои все переодевались полегче, так как стояли жаркие дни. У Юрия Сергеевича рубашка шелковая, ворот обшит красными и голубыми петушками, огромный живот перепоясан пояском от Троице-Сергия. Коля Курин остался в белой крахмальной сорочке, но тоже для приличия опоясался ленточкой: ему дала тетенька Афросинья. Доктор Иван Иванович в чесучовой паре. Павел Александрович в зеленом охотничьем камзоле. Василий Сергеевич в шерстяной кофте, на которой штемпель профессора Егера.

– Потому в Егере, – сказал он, – что у меня хронический ревматизм.

Новому знакомому – писателю – я предложил красную кумачовую рубашку. Надевая ее, он сказал скороговоркой:

– В первый раз надеваю эту красную азиатскую рубашку палача… Но что делать, жаркое лето.

Было чудное утро. На террасе моего деревенского дома сидели за чайным столом мои приятели. Чай со сливками, клубника, малина, мед, оладьи.

Шут меня угораздил, взял я со стола из своей комнаты телеграмму и говорю Юрию Сергеевичу:

– Что такое в телеграмме, я не понял, написано: «Доктор Собачий Пистолет…»

И вдруг новый приезжий, писатель, вскочил из-за стола, побледнел, сморщил брови, глядел то на меня, то на Юрия Сахновского.