То было давно…

Генерал-майор Батьянов,
Ах, Батьянов генерал!
Генерал-майор Батьянов,
Да Батьянов генерал…

И так всю ночь… Он говорит: «Вынести невозможно, хочу уезжать». Стой! – крикнул Чичагов извозчику. – Зайдем в лавочку, невозможно, пить хочется.

На Садовой, около загородки, где акации жалкого сада покрыты пылью, вывеска «Овощная лавка».

В лавке пахнет капустой и керосином. За прилавком лавочник в фартуке, облокотясь, разговаривает с околоточным. Тот хрипло говорит сквозь зубы, а на губах блестит квас:

– Никакого покоя нету, а в эдакую жару пьет кто что. И столько народу пьяного…

– Зельтерской нету, – говорит мне лавочник. – Выкушайте говоровский квас хороший, в жару этакую оченно хорошо.

– Это верно, – вставляет околоточный, – им одним, верите ли, ей-Богу, спасаюсь… Вот жара какая…

На террасе дачи Александра Григорьевича, к которой мы подошли, какой-то человек в чесучовом пиджаке, увидав нас, посмотрел с испугом и ушел на верх дачи.

Мы вошли на террасу, постучались в дверь.

Слышим голос:

– Что вам угодно?

– Дома Александр Григорьевич?

Молчание. Потом спрашивают оттуда:

– По какому делу?

– Скажите, что Чичагов приехал.

Дверь отворилась.

– В чем дело, любезный? Я приглашен. Он дома? – спрашивает Чичагов.

– Дома, – отвечает человек мрачного вида, – только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, – указал он на дверь комнаты и ушел.

Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выглянул Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седые волосы, и ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное, губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.

– Входите, входите, – сказал он тихо.

В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробки конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.

– Рад, что приехали, – сказал он. – Окрошку заказал. – И, отвернув плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны. – Примолкли, сукины дети, заскучали… Ага… не нравится… – сказал он, показав пальцем в направлении соседней дачи. – Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, – спрашиваю у ней, – аморальные прохвосты, которые здесь живут? Прислуга-дура – не знает: Говорит – студия. Странно… какая студия? Не знает. Но я всё узнал, все имена и фамилии этих их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики… растерялись немножко… Ходят как в воду опущенные… ха… ха… – И он, покраснев, смеялся.

– А где Надежда Ивановна? – спросил Чичагов.

– Уехала, – ответил Жеребков озабоченно, – к тете уехала. Дача эта. Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, а она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась наконец и уехала отдохнуть от этого соседства…

– Ну, брось, – говорит Чичагов. – И что ты сидишь здесь один взаперти?

– Работа, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам, понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты… От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри – сколько… – И он поднял пачку писем на столе. – Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали – кто куда едет. Кто в Киев, Одессу, Петербург. А оттуда они приходят сюда, к ним… Рассылаю конфеты, букеты их барышням… Всё изменилось. Перестали петь. Уже неделю молчат. – И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав: – Молчат… Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа… Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.

– Ну, брось, – сказал Чичагов. – Пойдем купаться.

В пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнышко освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках одевался какой-то кудрявый молодой красавец высокого роста. Он элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело позвал рукой, сказав:

– Сосед, пойдите сюда.

Александр Григорьевич подошел.

– Посмотрите-ка, – сказал молодой человек, – купаются… Прехорошенькая одна… Интересно. Это я дырочку провертел… – И франт рассмеялся.

– Это что же вы делаете, милостивый государь, – сказал Жеребков строго. – А знаете ли, какая за это ответственность; 136-я статья Устава Особого положения и 232-я Уголовного…

– Пустяки, – сказал, смеясь, молодой франт.

– То есть как – пустяки? Позвольте, позвольте… А если моя жена купается?

– Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода… Вот племянница ваша очаровательна… Я прямо влюблен. Красота. Афродита…

– Какое же вы имеете право?! – говорил, задыхаясь, Жеребков.