То было давно…

Вдруг невдалеке раздался выстрел: раз, два, потом дальше еще. Всё смолкло.

Послышались шаги Герасима. Подходя ко мне, он крикнул:

– Ну, видали?! Хорошо погнал? Только табун мал. Всего десяток.

– Ау! – кричали охотники.

Мы пошли с Герасимом. Павел Александрович держал за ноги убитого черныша.

– Какой вздор! – сказал гофмейстер, когда мы подошли. – Представьте, какая гадость. Прилетел и сел рядом с чучелом. Сидит наверху. Я отошел от сосны и стреляю, но какой из них чучело – неизвестно. Он улетает, а чучело вот тут лежит…

Действительно, у сосны лежало чучело тетерки, и из него высыпались опилки.

– Надо же как-нибудь отмечать, выкрасить хвост белым или что-нибудь… Нельзя же так.

– Это не шутки, – негодовал гофмейстер. – Вот и на току то же вышло – чучело, нужно метить. Согласитесь, не различишь, кто чучело, кто нет…

– А где же Василий Сергеевич? – спросили охотники.

– Василий Сергеевич! – кричали мы.

Никакого ответа. Пошли, где он стоял, его не было. Чучело валялось на земле, около лежал большой шест. «Что такое», – думали мы и опять кричали. Никакого ответа.

Пошли домой. Выходя из-под горки на тропинку, около мохового болота, увидали далеко Василия Сергеевича, бегущего по дороге к дому.

– Постой, постой! – кричали мы.

Он всё бежал, потом остановился, увидев нас. Когда мы подошли, лицо у него было красное, желтые глаза смотрели в испуге. Рот дудкой. Посмотрев на меня, сказал:

– Благодарю вас покорно. Меня-то с краю поставили. Когда вы изволили стрелять, так слева от меня, к моховому болоту, как зарычит, да по болоту чисто лошадь, а мне не видно… Это, знаете ли, голубчик из Остеева был.

– Да что ты, Вася, – говорю я. – Это лошадь была… Тут же нет медведей.

– Кто знает, – сказал Герасим, – может, лось. Пора осенняя. Лось к болоту держится.

– Нет, не лось, потому что он сопел-то как.

– Как это на тебя, Вася, всё обрушивается… – Герасим, – говорю я тихонько, когда мы пошли по дороге, – скажи, что это медведь остеевский, все-таки интересней охотникам.

– Это верно, – сказал Герасим.

Когда вернулись домой, на столе опять кипел самовар, трещал хворост в камине.

Черныша Павла Александровича обнюхала собака Феб, вертя хвостом, а Герасим сказал:

– Пугать тебя неохота, Василий Сергеевич, – а я слыхал маленько, как по болоту-то он махал. А ежели бы не стреляли, кто знает, может, он тебя бы и заел.

Василий Сергеевич пристально смотрел на Герасима и сказал:

– Благодарю вас. Вы теперь меня с краю не поставите, и на такую дурацкую охоту я не пойду. Это уж дудки. Не угодно ли. Конечно, он везде шляется.

– А кто его знает? – сказал Герасим. – Может, это другой.

Друзья мои, охотники, решили, и гофмейстер сказал, чтобы не было этого всякого вздора. Мы к вечеру пойдем на болото на перелет уток.

– Только я прошу взять какие-нибудь доски, так как я не желаю стоять по колена в воде.

– Чего ж, – сказал Герасим, – это можно. Я вам, ваше высокопревосходительство, бочку прикачу. Из бочки-то вам будет сподручнее, и уткам вас не видать будет.

– Вот это прекрасно, – сказал гофмейстер.

Я видел, как Герасим под горку к болоту катил бочку. С горы она катилась сама и хлопнулась в воду болота. Бочка была большая и широкая, и Герасим стоял в ней с гофмейстером.

Охота была удачна, настреляли уток, и генерал записал в свой охотничий дневник:

«1 октября 1906 года, Владимирской губернии, Карашской волости. На болоте, у реки Нерль, стрельба из бочки на перелете по уткам».

Осенней порой

Моросит мелкий дождь. Сумрачно. Упавшими листьями покрыто крыльцо моего дома. Я зажигаю лампу, и комната моя освещается. В окна видны темные ели и тоскливые дали лесов.

Окутанная платком, в больших сапогах, пришла из деревни соседка моя, тетушка Афросинья. Принесла крынку молока.

– Один ты, Лисеич, скушно, поди, тебе. Ненастье… И-и дорога… ноги ползут. Вот когда морозом-то прихватит – туды-сюды. А то чего… мокрехонько.

– Ну, как Феоктист? – спрашиваю про ее мужа.

– На печке лежит. Поясница болит. Это к погоде у его. Да ведь смолоду сломан был, в пильщиках жил. Да.

– Спасибо, – говорю, – тетенька Афросинья, груздей вы мне насолили бочонок да капусты кочанной. Гости приедут: есть – будет, чем угостить.

– Чего еще… Вот валуев да белянок наготовлю, да рыжиков. Сейчас только засолила тебе, рыжиков-то, бочонок. А Каморова говорит: «Не надо рыжиков, не солю». А то муж-то ее, как рыжика увидит – пить вино зачинает. «Скажи, – говорит, – ему, что не уродились ныне. А то пьет». Вот оно что… Гриб такой – на вино зовет. И Феоктист тоже такой: как рыжик увидит – ну, давай стакан. А валуй, ну, тоже гриб… Никто не удержится. Уж кто не пьет – так выпьет. Солить надо крупной солью да анису-травы положить. Кто хошь выпьет, не удержится нипочем. А груздь, белый, опенок – ничто, не зовет на вино ничуть. Это постный гриб.

– Мастерица вы, тетушка Афросинья. Пироги тоже хороши. Руки у вас золотые.