Тишайший (сборник)

– «В нынешнем, – продолжал Томила, – во 158-ом[16] году, марта в 23-й день, посланы к вам во Псков окольничий князь Федор Федорович Волконский да дьяк Герасим Дохтуров для сыскного дела».

И не слышно уже было, что читал Томила, – шумели псковичи. Но как дошел он до места самого страшного, умолкли, будто умерли.

– «Двух человек казнить смертью! – в тишине той тишайшей читал площадный подьячий. – А четырех человек за городом повесить по дорогам… А остальных воров по сыску, сколько человек доведется, велети в торговые дни бити кнутом нещадно и посадить в тюрьму!»

И, бросив грамоту на дщан, не дочитав, Томила наступил на нее ногой и сказал князю:

– Государь прислал тебя казнить нас! Но мы-то здесь скорее казним тех, кто против нас послан!

Кинулись псковичи к Волконскому с топорами, но всех опередил Гаврила Демидов. Выпало на его долю оберегать своих же палачей. Потому кому же, как не ему, первому из первых, обещала Москва высокое место на помосте перед палачом или на виселице на одной из псковских дорог!

Волконского и Дохтурова под сильной охраной отправили на двор Емельянова.

Не успел Гаврила утихомирить одну толпу, явилась другая. Прошка Коза со своими стрельцами притащил на площадь полуживого Бухвостова.

– Авось за него не станешь заступаться, – сказали стрельцы Гавриле, – из-за него с государем ссоры не будет. С нас он шкуры драл, нашей боли не ведая. Пускай теперь узнает, каково нам было.

Опустил Гаврила голову, а потом поклонился людям до земли:

– Освободите меня от клятвы, какую дал я под сполошным колоколом.

– Это чем же мы тебе не любы, коли ты от нас отрекаешься? – спросил Прошка Коза с угрозой.

– Не вы мне – я вам. Не выдам я с головою Бухвостова, хоть и виновен он перед вами.

– Говори! – приказал народ.

– Как перед Богом, перед вами, псковичи! Страшусь я скорого суда. Поднимется раз на человека рука, поднимется и в другой раз. Жестокость поражает, как чума. Давайте возьмем с Бухвостова клятву, что он будет верой и правдой служить городу. Коли не даст он такой клятвы, возьмите его.

– Клянусь! – заорал Бухвостов на всю площадь. – На любую черную работу пойду – не лишайте живота моего!

– Больно скор на клятву! – Недобрая усмешка искривила лицо Прошки Козы.

На дщан поднялся поп Яков, поднял крест:

– Целуй!

Бухвостов бросился к ступеням, споткнулся, на четвереньках полез на помост, еще не разогнувшись, потянулся к спасительному кресту губами.

– Тьфу ты! – сплюнул на всю площадь Прошка Коза.

Донат освобождает пленниц

В тот шумный день Донат не кричал с крикунами. Донат был занят делом. Готовился в одиночку напасть на тюрьму.

Тяжелые времена наступили для него. Самые близкие люди, мать и сестры, безвинно очутились в каменном мешке.

Когда начался шум, когда толпа гонялась за Волконским, впряг Донат лошадку Пани в повозку и поехал к тюрьме. Привязал накрепко лошадь у коновязи. Прошел в ворота мимо стрельца, небрежно бросив ему:

– По приказу старосты Гаврилы Демидова, к смотрителю.

К удивлению Доната, стрелец пропустил.

Тюрьма была пуста. Кроме семьи Федора Емельянова, все сидельцы были отпущены на свободу. Потом и охрану разогнали. Подьячий, узнав, что десятнику нужен смотритель и что послан он Гаврилой-старостой, бумаг не спросил, а сказал:

– Ступай в правое крыло. Смотритель повел к сидельцам мать Гаврилы.

«Зачем пожаловала старуха? – удивился Донат. – Не помешала бы!»

Мать Гаврилы Пелагея в тюрьму явилась сама. Как узнала, что сын ее приказал посадить вод замок женщин, так и кинулась на него наседкою:

– С бабами связался, бесстыдник! Упустили Федьку, а на бабах зло срываете! И как глаза ваши бесстыжьи на белый свет глядят? Бабы-то, они кто? Они детей вам, злодеям, рожают. А вы их под замок?!

Не дала Гавриле слова в оправдание сказать. Из дома его выперла и ночевать не пустила.

А наутро испекла хлебы, завернула те хлебы в белый платок и, помолясь Богу, пошла в тюрьму.

Смотритель знал родительницу всегороднего старосты и, думая, что старуха пришла подать милостыню, сам взялся проводить ее к сидельцам.

Он отворил засовы, вспугнув несчастных женщин. Мать Гаврилы вошла в тесную каменную камеру, поклонилась сидельцам и вдруг устроилась между ними.

– А теперь запирай! – крикнула она смотрителю. – Коли мой дубинушка неразумен, и я не хочу на свободе нежиться. Скажи ему, коли хочешь: мать, мол, в тюрьме сидит.

Смотритель кинулся упрашивать старуху, чтоб она пошла из тюрьмы вон, но старуха уперлась. Силою тащить ее было боязно. Власть-то у старосты. Помнешь бабусю ненароком, а с тебя голову снимут ни за что ни про что.

Тут как раз и явился Донат.

– Я послан Гаврилой Демидовым. Велел он со мною отпустить Афросинью, жену Федора Емельянова, и мать мою с сестрами.

– Опамятовался, бесстыдник! – вскочила на резвые ноги Гаврилова старуха.

– А Мирошу? – вырвалось у Афросиньи.

– А меня? – завопил из соседней кельи Мирон.

– И Мирона тоже велено отпустить, – чересчур бодро сказал Донат.

Смотритель отворил келью Мирона, но спохватился:

– Грамоту давай!

– Есть грамота, – соврал Донат, полез было за пазуху, – у подьячего я ее оставил.