Тимофей: блокнот. Ирка: скетчбук

На меня наорал папа. Кажется, впервые. Потому что орущий папа – это примерно как папа в гимнастёрке или папа в белом халате. Глупо и жалко. И очень обидно.

Потому что виноват Пашка! И папа орал вроде бы на нас двоих – «ничего не можете», «захламили квартиру», «взрослые дети, никакой помощи», «без мамы один день, и в квартире будто Мамай прошёл», «вообще ничего не умеете».

Но слушала это всё я одна, Пашки же нет. Что – я должна была за ним посуду мыть?!. Меня и дома не было! А он тут был! А захламила я, и про Мамая тоже я должна слушать.

Я ушла в свою комнату, за стеллаж. Потому что если бы он сказал нормально – вымой посуду, например, – я бы и сделала всё спокойно. А так…

Не выйду. Я и есть не хочу. Правда, хочу наоборот, в туалет. Но не выйду.

…А потом хлопнула дверь и пришёл Пашка.

– Папа где?

Оказалось, папа ушёл! А я сама себя заперла, как дурочка.

Я с обиженным видом иду на кухню, всё убирать. А там уже чисто. И что мне теперь?..

…Потом папа приходит из магазина, и Пашке тоже достаётся. Правда, не так, как мне.

Я думала, Пашка сразу психанёт. Он же вообще не выносит, когда его ругают!

А Пашка вдруг спросил:

– Что, у мамы не очень? Не переживай ты так, это же обычная операция – помнишь, мне такую же делали, и все нормально было!

Вот я точно бестолочь. Конечно, папа переживает, вот и сорвался. А я обиделась ещё.

* * *

Ночью не могу уснуть, лезу в телефон. Что-то сегодня будто было хорошее, я хотела ещё посмотреть… а, точно. Художник Тышлер.

С маленького экрана крошечные картинки. Женщина-кентавр с городом на спине. Человек с горой стульев… плохо можно разобрать, но мне нравятся цвета.

Пашка вроде крепко спит; я включаю большой компьютер.

Особенный, мой. Я вспомнила вдруг, как Пашка сказал про мастера зимних пейзажей Лейтенса: только мой.

Вот, теперь и у меня такой есть. Ван Гог, конечно, никуда не денется. Но его все знают, а Тышлера не так. Я нахожу картинку, которая была на маминой открытке, – мне ужасно хочется такую себе на стенку повесить. Пробую перерисовать – выходит ужас и нисколько не похоже, это только лицо – за домики на голове я уже не берусь.

Скотча нет, зато есть пластырь. Прикрепляю им свою попытку копии. Лучше так, чем ничего. И у мамы ведь сейчас эта открытка тоже, может, она не спит и на неё смотрит.

Попробую завтра распечатать. Конечно, выйдет ужасно; но что делать.

* * *

В школе я закрашиваю клеточки. Больше ни на что мой мозг не способен: поскорей бы кончился этот дурацкий день!

И вдруг уже на третьем уроке пришло смс от мамы: «Все ок пршло норльм но я хорошо».

Я смотрю на это «норльм но». То есть всё закончилось? Уже, так быстро, и мама уже проснулась? Но отчего-то жутко было смотреть на эти перепутанные буквы. Наверное, никакого «но» тут нет, это слово «нормально».

Никогда мама не отправляет таких смс, всегда проверяет.

Я вышла из класса, пошла в раздевалку. Молча вышла – и никто, кстати, ничего не спросил.

А в раздевалке кто-то тихонько играл на гитаре. Я села на подоконник, спряталась за чужими куртками. И мне так нравилось, что гитара. Не тренькают, а хорошо играют, и очень тихо. Для себя. Это школьная гитара, кто-то из учителей нам отдал – на ней все бренчат. Я и не думала, что на такой можно настоящую музыку играть. Сначала думала – это Сеня; но он так не умеет. Наверное, из другого класса; у нас таких гитаристов нет.

Так бывает, когда смотришь на воду – она течёт и уносит твою печаль. И музыка тоже так. Через несколько минут я уже могла обратно в класс идти. Но не пошла.

И ведь как хорошо, что мама мне написала! Не только папе, но и мне! Сразу, как только смогла!

Прозвенел звонок. Сейчас сюда люди набегут – кто за физкультурной формой, кто ещё за чем. Даже жалко. Я всё же решила посмотреть, кто этот неизвестный гитарист, и заглянула за вешалки, к соседнему окну.

Чёрные длинные космы-сосульки, грязная водолазка. Этого не может быть!

На полу сидел Диксон. С гитарой.

– Диксон! Это ты играл?!.

Не может быть. Диксон ходит хвостиком за Тарасовым, я никогда и не думала, что он отдельный человек! Ему досталось удивительное имя Ричард, с таким можно быть везде главным королём. Родители у него не англичане – «просто сумасшедшие», объяснял Диксон своё имя. Стеснялся. Был просто Диком и даже Димкой; а потом Тарасов сказал – Диксон. И так осталось.

А ведь Диксон – как я. Недочеловек, пробел, прочерк. Плющ без ствола. Он, наверное, хотел быть хоть как-то заметен – и повис на Тарасове, не отцепить. Не может быть, чтобы он так играл на гитаре. И никто об этом не знает!

– Ты что, слушала? Давно?!.

Я села на рюкзак рядом с ним. И вдруг рассказала:

– У меня маме операцию делали. Сейчас прямо. Всё нормально прошло, но я не могу в классе сидеть. А тут ты. Так играешь! Почему ты никогда не говорил, что умеешь?

– Зачем? Я не очень и умею, так. Учусь. И… и Тарас не играет, зачем мне?

– Ричард! Ты дурак? При чём тут Тарас!..

Ну, всё – началась перемена, все как с цепи сорвались. И я поскорее ушла из раздевалки. А Диксон остался. Кто бы мог подумать – Диксон!