Тимофей: блокнот. Ирка: скетчбук

Солнце ещё не поднялось, а человек неплохо двигался и уже миновал небольшой холм. Это возвышение было не очень заметно на снежной равнине, но всё же человек подошёл поближе и ткнул его палкой. Точно – доски, их занесло снегом. Значит, он идёт значительно быстрее, чем в прошлый раз.

Ещё ему помогал козырёк из бумаги – хорошо, что он догадался его сделать. Снег не так слепит глаза. Левой, правой. Всё дальше и дальше.

Солнце перестало подниматься. Зависло, а потом поползло вниз.

Надо было принимать решение. Чтобы вернуться домой, пора разворачиваться. Иначе это дорога в один конец. Нужно выбирать.

«Я прожил неплохую человеческую жизнь, хотя и немного странную, – подумал он. – Как хомяк. Интересно, при чём здесь хомяк?» Это его рассмешило, и он пошёл дальше. Идти было легко, почти весело. Он не чувствовал усталости, просто шёл, и всё.

Солнце спускалось к горизонту. Человек продолжал идти.

Он уже ни о чём не думал, только мелодия глиняной дудочки вертелась в голове.

Стемнело. Человек уже не знал, куда он идёт, просто двигался вперёд.

«Буду идти, сколько смогу», – решил он.

Он шёл, шёл, шёл и шёл. И вот.

И вот он увидел огни. Впереди был город.

Ирка: скетчбук

Утром бывает небо синее. Всего несколько минут – совсем особенный цвет, главное – не пропустить. Выключить свет на кухне – тогда и увидишь: на улице, внизу, темно, а небо синее. Пронзительного, густого цвета. И по нему плывёт белый-белый дым из трубы электростанции. То есть Пашка говорит, что это никакой не дым, а пар. Но мне нравится слово «дым», оно теплее.

Цвета неба и дыма кажутся неестественными – слишком яркими. Как в фотошопе.

Отвернёшься заварить чай – и всё заканчивается: небо голубеет, дым становится серым и тяжёлым. Обычным. И тогда окончательно наступает утро, и надо бежать.

Я люблю Ван Гога. Он сейчас безумно популярен, как голливудский актёр, и все знают: о, Ван Гог! И носят его картины на футболках. Сумки с Ван Гогом, зонтики.

Я бы никогда.

Я его люблю не как все. Я вижу: он понимал в цвете. И ничего не боялся.

А я боюсь. Я трусиха, и это никогда не изменится.

Поэтому я рисую ручкой, только чёрной гелевой ручкой – и никак иначе. В детстве я любила, конечно, краски и кисточки. Но это было вообще не рисование, а детский сад.

Всё-таки очень мешает, когда любимого художника любят все.

Пашка, например, раньше любил поэта Бродского. И у него на полке стоял портрет, с котиком. Бродский с котиком. Пашка не боялся, что его засмеют. Он никогда ничего не боится.

И вывешивал у себя на стене: «Не выходи из комнаты».

А теперь это, считай, попса. Все знают «Не выходи из комнаты…», будто других стихов больше нет. И фотографию Бродского с котиком все знают.

И Пашка его фотографию убрал. А может, не из-за того, что все. Может, просто разлюбил. Бывает.

Пашка ушёл – он учится в далёкой умной школе и убегает раньше. Я стою у окна и смотрю на небо.

– Ирка! Опять застыла, да что же это! Опоздаешь! – переживает мама.

– Я всё успеваю, – говорю я.

– А постель? А на столе завалы? Что за привычка просто так стоять, откуда ты время берёшь! Бутерброд сделала себе? Опять будешь голодная весь день!

Всё, всё – включается свет, да и небо уже не такое, обычный серый рассвет. Куда девается этот синий, интересно?

Как объяснить, что иногда есть вещи поважнее бутерброда.

– Ладно, – говорит папа, – на небо тоже смотреть иногда полезно. Всё лучше, чем в телефоне сидеть.

Папа у нас миротворец. Только думаешь – сейчас будет взрыв! – а тут он бомбу накрывает мокрой тряпочкой. Фитиль гаснет, и бомба не взрывается – или как там у бомб все устроено.

А так папа прав.

Когда у меня только появился телефон с интернетом – я не могла из него вылезти, всегда хотелось что-то ещё посмотреть. А теперь уже нет, прошло.

* * *

Тогда Пашка пришёл из школы, и я поставила для него греться картошку. И сидела там, на кухне – чтобы не забыть выключить. С телефоном, конечно.