Тимьян и клевер

«Он меня спас, – перепуганной птицей колотилась мысль в висках. – Айвор спас меня, но какой-то страшной ценой».

Киллиан догадывался уже, какой – по изменившемуся цвету глаз, по биению сердца, по тому, что несносный фейри из любой дали мог его расслышать. Догадывался – но проговорить боялся. Ноги сами несли его – мимо мельницы, через мост, вдоль реки, на привольные луга, где высился холм, а под ним разливался приток Бойла бездонным омутом, и склонялся над водою старый тис.

…Песня яблони оказалась правдивой.

Высохли корни у тиса или истощились его силы – кто знает. Но ни единой алой ягоды не виднелось в кроне, а многие ветки оголились, помертвели. Ствол почернел и раскололся надвое, а сердцевина рассыпалась трухой. Огромное дерево походило нынче не на зелёный дворец, а на разверстую могилу, которая только и ждала единственного своего постояльца.

Сердце не просто болело уже – обратилось сплошной, неизбывной мукой.

– Будь что будет, – пробормотал Киллиан, запуская руку в карман. – Даже если оно отравлено – будь что будет.

Он достал яблоко, на мгновение прижался губами к нагретой и словно бы пульсирующей кожице – и надкусил его.

Сок оказался горьким, как дёготь, как правда, как смерть.

Киллиан вспомнил.

…У матушки завтра именины. У неё много всяких цветов в саду, но вот синих нет – как небо, как её весёлые глаза. И пока рыжая нескладная Шона дремлет на холме, подложив руку под голову, Киллиан ищет.

Вот жёлтая купальница – красивая, но вянет быстро, да и цвет не тот. Бело-розовая очанка, красно-бурый офрис, пурпурные стрелы наперстянки, излюбленного цветка фейри, которые из нежных её лепестков шьют себе перчатки… Всё не то, неправильное. Колокольчик вроде и похож, но на просвет он лиловый – такого неба не бывает…

И тут глаз выхватывает ниже по склону ярко-синюю куртинку. А потом раз – и она исчезает.

«Горечавка, – доносится от воды шёпот. – Иди сюда, мальчик, я добуду тебе цветов горечавки».

Киллиан, словно околдованный, спускается к омуту. Ему не страшно – пляшет на глади воды отражение ярко-синих цветов, манит к себе. Ну, ещё шажочек, маленький, крохотный… Тянутся из воды длинные чешуйчатые руки, показывается уродливая, облепленная ракушками башка. Сбежать бы, да ноги не слушаются, сил хватает на один крик. Глупая-глупая Шона подскакивает, но куда ей успеть…

Вода смыкается над головой, проникает в грудь; холод сковывает тело; меркнет свет в глазах.

А дальше всё видится точно со стороны.

Вот является король в серебряном венце, ясноокий и статный. Уродливое чудище рассыпается мусором, опускаются на дно ракушки, всплывают гнилые ветки… А король склоняет голову, и взгляд его туманится:

«Что же мне делать с тобою, дитя неразумное, человеческое дитя?»

Тонкие пальцы путаются в мокрых волосах, оглаживают веки, прикасаются к посиневшим губам, ловят призрак жизни. Киллиану жаль прекрасного короля, хочется сказать ему, чтоб не печалился, не грустил…

«И такой малости не могу для тебя сделать, – шепчет король, и очи его темнеют. – Нет уж, живи».