Тим

Любуясь Тимом, Мэри потеряла счет времени. Наконец, поежившись, она подняла с пола плед и накинула на него, а сверху укрыла одеялом. Тим вздохнул, зашевелился, зарываясь носом в тепло, и в следующее мгновение вновь погрузился в мир своих сновидений. «О чем может грезить во сне умственно отсталый юноша? – задалась вопросом Мэри. – Горизонты его ночных странствий столь же узки, как и в дневное время, когда он бодрствует? Или происходит чудо, и он освобождается от всех сковывающих его цепей?» Узнать это было невозможно.

Покинув комнату, Мэри почувствовала, что ей невыносимо оставаться в доме. Она бесшумно задвинула за собой стеклянные двери, прошла через веранду к лестнице и спустилась на тропинку, которая вела к пляжу. Деревья беспокойно метались в объятиях ветра. На низкой ветке, нависавшей над тропинкой, сидел морпорк[5] и, мерцая в ночной мгле круглыми совиными глазами, оглашал округу криками: «Мор-порк! Мор-порк!» Мэри бросила на птицу невидящий взгляд, а в следующую секунду почувствовала на лице что-то легкое и клейкое. Она испуганно ойкнула, а когда сообразила, что это паутина, принялась осторожно ощупывать себя, опасаясь, что где-то по ней ползает хозяин паутины, но никого не нашла.

Набрав в охапку сухих веток, усеивавших берег, Мэри соорудила костер на песке близ удобно расположенного большого камня, и поднесла горящую спичку к основанию пирамиды. Холодный ветер по ночам был спасительной благодатью для Восточного побережья, но человеческий организм трудно переносил столь резкие перепады: днем – изнуряющая жара, ночью – промозглый холод. Мэри могла бы сходить в дом за свитером, но пламя костра давало успокоение, в котором она отчаянно нуждалась. Когда языки пламени уверенно взвились вверх, треща и стреляя искрами, она села на камень и протянула руки к огню.

На одном из ближайших деревьев, уцепившись хвостом за ветку, висел вниз головой опоссум с милой мордочкой и мудрыми круглыми глазами. Раскачиваясь взад-вперед, он настороженно следил за Мэри. Вероятно, она казалась ему странным существом, сидящим перед яркой опасной штуковиной, по которому прыгают причудливые тени. Потом зверек зевнул, сорвал с верхней ветки мушмулу и громко зачавкал. Существо не представляло для него угрозы. Обычная женщина с осунувшимся от боли лицом, немолодая, некрасивая, непривлекательная.

Много воды утекло с тех пор, когда боль была неотъемлемой частью жизни Мэри. Вернувшись в мыслях в далекое прошлое, она вспомнила маленькую девочку в сиротском приюте, которая тихо плакала в подушку, пока не засыпала со слезами на глазах. Как же одиноко ей тогда было! Так одиноко, что она жаждала вечного успокоения. Говорят, ребенок не способен постичь явление смерти, не может ее желать, но Мэри Хортон по собственному опыту знала, что это не так. Ее память не хранила тепла дома, любящих объятий, людей, которым она была бы нужна. В одинокой душе мисс Хортон жила абсолютная пустота, ибо Мэри не могла хотеть того, чего в ее представлении не существовало. Она думала, что причина ее несчастной жизни – внешняя непривлекательность. Эта боль появилась в тот день, когда сестра Томас, которую Мэри обожала, променяла ее на ребенка более милого и симпатичного.

И пусть мисс Хортон была дурнушкой, зато обладала могучей силой воли. Мэри нещадно муштровала себя, и к тому времени, когда ей исполнилось четырнадцать лет и пришла пора покинуть сиротский приют, уже полностью владела искусством подчинять и обуздывать эмоции. Всякие чувства стали чужды ее натуре. Ей хватало той радости, которую она получала от добросовестного выполнения работы и умножения своих накоплений. Нельзя сказать, что это было пустое удовольствие, но оно не придавало ей ни мягкости, ни душевного тепла. Нет, ее жизнь не была бессодержательной или бесцельной, но в ней совершенно не находилось места для любви.

У нее не было материнского инстинкта, она не желала найти спутника жизни, поэтому Мэри не могла оценить природу своей любви к Тиму. В действительности мисс Хортон затруднялась даже определить, любовью ли зовется то, что она чувствует к нему. Он просто стал средоточием ее бытия. Он врывался в ее мысли по тысяче раз на дню, и если она про себя произносила его имя, то невольно улыбалась или испытывала душевную боль, словно Тим жил в ее сознании как некая самостоятельная данность, абсолютно отличная от реального человека.

Сидя в сумраке гостиной, она смотрела на Тима и понимала, что ей уже не к чему стремиться: он воплощал в себе все, о чем она когда-либо мечтала. Те несколько часов, которые прошли с их первой встречи и до того мгновения, когда она узнала, что Тим страдает слабоумием, Мэри еще чего-то ждала от него, но, узнав правду, оставила всякую надежду и довольствовалась самим фактом его существования. Тим околдовал ее, и это единственное приходившее ей на ум слово, которое хоть как-то передавало ее состояние.