Тим

Тим стоял на том же месте, и в его взгляде читалась страдальческая беспомощность, которая появлялась всякий раз, когда он сознавал, что сделал что-то не так, но не понимал, в чем провинился. Ему хотелось загладить свою вину, он отчаянно стремился постичь, какой грех неосознанно совершил. В такие минуты, думала Мэри, он, наверное, особенно остро чувствовал свою неполноценность: так собака никак не может взять в толк, за что хозяин ее пнул. Безвольно приоткрыв рот, он стоял в полнейшем недоумении и сжимал ладони.

– О, дорогой мой! Дорогой, я не хотела обидеть тебя! – в раскаянии и жалости вскричала Мэри, протягивая к нему руки. – Я спала, а ты меня напугал, только и всего! Не смотри на меня так! Тим, я ни за что на свете не причинила бы тебе боль, честное слово! Прошу тебя, не смотри на меня так!

Тим отшатнулся от нее, поскольку не был уверен, что она говорит искренне или пытается просто успокоить его.

– Они такие прекрасные, – робко объяснил он. – Мэри, я просто хотел их потрогать.

Мисс Хортон в изумлении уставилась на него. Неужели он сказал «прекрасные»? Да, именно! Причем сказал так, словно ему известно значение этого слова, словно он понимает, что по степени превосходства оно отличается от других слов: «хороший», «приятный», «отличный» «красивый», – которые обычно употреблял, выражая свое одобрение. Тим учился! Он усваивал кое-что из того, что она говорила, и истолковывал это в верном ключе.

Нежно рассмеявшись, Мэри подошла к нему, взяла за руки и крепко их стиснула.

– Да благословит тебя Господь, Тим. Ты мне нравишься больше всех, кого я знаю! Не сердись на меня. Я не хотела тебя обидеть. Честное слово.

Улыбка, словно солнце, озарила его лицо, боль из глаз ушла.

– Мэри, ты мне тоже нравишься. Ты мне нравишься больше всех, кроме папы, мамы и моей Дони. – Тим помолчал в задумчивости. – Вообще-то, наверное, ты мне нравишься больше, чем моя Дони.

Вот опять! Он сказал «вообще-то» – слово, которое употребляет она! Конечно, по большому счету Тим попросту повторял за ней как попугай, но в его тоне слышалась уверенность, словно он четко понимал значение слов.

– Пойдем, Тим, пойдем в дом, пока мы не замерзли. По вечерам, когда с реки начинает дуть ветер, быстро холодает, даже в самые жаркие летние дни. Что бы ты хотел на ужин?

После того как ужин был съеден, посуда вымыта и убрана в шкаф, Мэри усадила Тима в мягкое кресло и стала просматривать грампластинки.

– Тим, ты любишь слушать музыку?

– Иногда, – осторожно ответил он, вытягивая шею, чтобы видеть Мэри, стоявшую у него за спиной.

Какая музыка тронула бы его за душу? Вообще-то в загородном доме, в отличие от дома в Артармоне, хранилось много грамзаписей музыкальных произведений, которые могли бы понравиться Тиму. С возрастом музыкальные предпочтения Мэри изменились, и она перевезла сюда все пластинки, которые теперь редко слушала. «Болеро» Равеля, «Аве Мария» Гуно, «Ларго» Генделя, марш из «Аиды», «Шведская рапсодия», «Финляндия» Сибелиуса, мелодии Гилберта и Салливана, «Торжественный марш» Элгара – эти и десятки других роскошных композиций создавали определенное настроение. «Надо поставить Тиму что-нибудь из этого, – подумала Мэри. – Посмотрим, как он воспримет».

Потрясенный, завороженный, он слушал затаив дыхание, полностью погрузившись в гармонию звуков. В одной из книг Мэри вычитала, что многие люди с задержкой умственного развития питают страсть к сложной для понимания, серьезной музыке. И сейчас, глядя на оживленное одухотворенное лицо Тима, на котором отражались любые перемены ритма, темпа, тональности, она почувствовала, как у нее защемило сердце. Как же он прекрасен, как невероятно прекрасен!

К полуночи ветер с реки усилился, врываясь в открытые стеклянные двери, так что Мэри пришлось их задвинуть. От полноты впечатлений и долгого купания Тим к вечеру утомился и лег спать около десяти. Мэри вдруг подумала, что он, возможно, замерз, и отыскала в стенном шкафу в холле стеганое пуховое одеяло.

На прикроватной тумбочке мерцал тусклый огонек керосиновой лампы: перед сном Тим довольно неохотно признался ей, что боится темноты, и попросил оставить в комнате включенный ночник. Бесшумно ступая по белому полу и крепко прижимая одеяло, дабы ненароком что-нибудь не задеть и не наделать шума, Мэри приблизилась к узкой кровати.

Тим лежал, свернувшись калачиком, – должно быть, замерз. Шерстяной плед наполовину сполз на пол, оголив его спину, а напротив находилось открытое окно.

Мэри смотрела на Тима, открыв рот и неосознанно зарываясь ладонями в складки одеяла. Лицо спящего дышало покоем, на худые щеки падала тень от длинных светлых ресниц, на голове идеальной формы курчавились восхитительные золотистые волосы. Уголки губ были чуть приподняты, печальная морщинка слева делала его улыбку печальной, как у Пьеро. Грудь вздымалась и опускалась так тихо, что ей на секунду почудилось, будто он мертв.