Тихий дом

Но, может быть, я не спешила уходить оттуда из-за него… Из-за Вадима. Черт! Ненавижу себе в этом признаваться! Да-да-да, он нравится мне. И когда я думаю об этом, мне становится по-настоящему больно. И это уже не та сладкая боль, которая приносит избавление от истинного страдания, а та, что влечет страдание за собой. Когда я думаю о своей влюбленности, меня будто заволакивает черная непроглядная мгла, в которой нет просвета. Не знаю, как объяснить, это будто страшное предчувствие, которое вмиг вытягивает из меня остатки света. Все потому, что я точно знаю, что мне не светит взаимности, что я никогда не понравлюсь ему. Не понравлюсь так же, как моя мать не нравится моему отцу. Не понравлюсь, потому что нравиться может только целенькое, новенькое и блестящее, а не поломанное, как я. Не только ему, но вообще всем. Всем нормальным людям, к касте которых я не имею отношения. Но стоит мне забыться, и вот я уже завороженно любуюсь Вадимом, его движениями, улыбкой, завитками волос на шее, а потом вдруг случается какой-нибудь привет из реальности, и я злюсь на себя, дуру, за эту слабость.

В этот вечер приветом из реальности стал приход на тусу Милы Никишиной. Милой Милы, черт бы ее побрал. Той самой, которую я частенько поминаю всуе. Вот уж кто по-настоящему нормальный, целенький, ладненький, манкий. В Миле есть то, что вызывает во мне тоску и зависть, – искренняя радость жизни. Она всем довольна, и в первую очередь самой собой. Возможно, поэтому окружающие млеют перед ней как кобры перед дудочкой. Мила не успела еще войти в квартиру, только голос ее зазвенел в прихожей, а все, казалось, уже встали в стойку, готовые служить ей. И в том, как Вадим повернулся на звук ее колокольного голоса, было что-то для меня фатальное и неотвратимое. Будто светлые завитки на его шее закрутились в прощальном для меня привете.

Когда Мила появилась в комнате, и Вадим заговорил с ней, все стало окончательно очевидно. То, что мне всегда хотелось угадать в нем по отношению ко мне, вдруг так явственно проявилось к Миле. Так явственно, что не нужно было гадать. Наблюдать за этим было выше моих сил. И хотя я была трезвая, но как выбегала из квартиры, помню плохо. Кажется, Тарасов выкрикнул мне вслед очередную дебильную шутку, и, кажется, в тот момент мне было почти так же больно, как когда отец и мать плюются друг в друга ненавистной злобой. Невыносимо хотелось домой, скорей, как можно скорей, там, в ванной, отцовская бритва. Мне нужно было ощутить в ладони ее холодную тяжелую рукоять и выпустить боль наружу.

От дома Топора до моего идти минут тридцать. И первые пятнадцать я шла, не помня себя. А потом задышала все ровнее, прохлада весеннего воздуха заполняла меня тяжелой стылой влагой, и шаг мой становился все размереннее. А потом я почувствовала все то же, что и всегда, – безысходность и как будто бы безразличие, ведь все это рано или поздно закончится.

И тут я увидела Валерия Павловича. Он сидел на автобусной остановке, прямо напротив ворот нашей школы. Смеркалось, и его фигура терялась за мутным пластиковым коробом. Дождинки, которые струились по стенкам остановки, и вовсе делали доктора издали похожим на бесформенное размытое пятно. Но я все равно сразу узнала его. Узнала по особой сутулости, усталой и обреченной. Он сидел на скамейке, на самом ее краю, подавшись вперед своим грузным телом, округлив плечи и вжав в них голову, как будто ему холодно. Хотя по сравнению с недавними морозами на улице было вполне тепло. Но, может, Валерий Павлович давно торчал здесь? На нем был жутко старомодный плащ какого-то картонного цвета, такие я видела разве что в фильмах. Этот плащ придавал образу доктора еще больше нелепости.

Сначала я хотела незаметно проскочить мимо за его спиной, чтобы он снова не полез ко мне со своими разговорами. И мне это почти удалось, но вдруг мне стало невыносимо жаль его. Я обходила остановку сзади и мельком глянула на его сутулую спину, на оплывший складками, как у шарпея, затылок, да еще этот дурацкий нелепый плащ. В этой позе Палыч был похож на маленького мальчика, с которым никто не хочет играть, и он целыми днями сидит в одиночестве на краю песочницы и ждет, что кто-нибудь с ним заговорит. Я поняла: если я не окажусь тем самым человеком, то, наверное, уже никто не окажется. А еще в этой его одинокой обреченности было что-то очень мне знакомое. Наверное, на тусовке я выглядела примерно так же. Возможно, еще поэтому мне захотелось поддержать его.

– Здравствуйте, Валерий Павлович, – сказала я, пытаясь придать голосу побольше бодрости.

Обойдя остановку, я остановилась по левую руку доктора и теперь видела перед собой его профиль. К складкам на шее добавился второй подбородок.

– А, Лиза, это ты… Привет, – рассеянно сказал он, едва взглянув на меня, и я почувствовала себя дурой: Палыч вовсе не выглядел обрадованным тем, что я нарушила его одиночество.