Тевтонский орден

Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейшие предмет наблюдение. В этой деревне, по названию Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: на кальвинистов, на лютеран и на чешских братьев, которые представляют собою последние остатки гусситов.[23] После долгих гонений и скитаний найдя себе, наконец, приют на гостеприимной почве Бранденбурга, они до сих пор сохранили такое живое воспоминание о прежнем своем отечестве, как будто только вчера оттуда прибыли. Они живут замкнуто, образуя род маленькой республики, с очень строгими законами о нравственности; всякие развлечения, танцы и даже игра в карты воспрещаются. Против провинившихся установлен целый ряд карательных мер — пасторский выговор, вызов в собрание «старших», требование исправиться, временное отлучение от причастия и, наконец, полное исключение из общины. Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их в силу королевских указов должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского языка: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках, и в ночь перед Рождеством после немецкой молитвы вдруг раздается cas radosti, чешский гимн в три строфы с старинной, оригинальной, захватывающей мелодией, которая глубоко потрясает души присутствующих. Чешские братья долго не могли поладить ни с кальвинистской, ни с лютеранской общиной, тоже плохо ладившими между собой. Эти три сестры изгнанницы питали друг к другу далеко не родственные чувства; в своих бесконечных ссорах они не скупились на оскорбления и сравнения с разными апокалипсическими зверями. Но в конце концов им все же пришлось помириться: у кальвинистов и лютеран все еще разные церкви, но школа у них общая. Они не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка. В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem», вместо немецкого «adie», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gyte Nacht», то «dobra noc».

Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, напр., в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов; для берлинцев это является упражнением во французском языке. По некоторым местам, напр., в Цитене, в Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshen. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacques, Rachel; но их так выговаривают, что их и не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке XVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них в вид:

«Tu ne paillarderas pas». Все немецкие гугеноты знают также наизусть, ничего, впрочем, не понимая, кальвинистское исповедание веры: последнее воспоминание об отечестве живет в этих немногих строках, из-за которых предки Урбэнов и Дюпонов пошли в горькое изгнание.