Поэты воспевали землю, которую они не желали видеть и которой не было. Реальность казалась им досадной помехой в создании и воспроизведении идеала. К среде обитания он имел весьма опосредованное отношение. Это была настоящая среда воображения.
Подход, при котором непосредственное наблюдение за средой обитания не сказывается на поэтическом творчестве, распространялся не только на географию, но и на погодные явления. Монах и знаменитый сочинитель рэнга Сатомура Дзёха (1525–1602) в трактате «Рэнга сихотё» («Собрание трактатов по рэнга», 1586) отмечал, что поэту следует не отображать реальные изменения в погоде, но выявлять «сущность» явлений. Поэтому «если весной все же случается сильный ветер и гром, то [в стихотворении] ветер и дождь должны быть слабыми. В этом и состоит сущность весны»[302].
Японская поэзия развивалась (или же консервировалась) по своим внутренним законам, но буддийское вероучение приписывало ей свои смыслы. Упомянутая «личная» антология Готоба имеет буддийское название, а число 46 основано на легенде, согласно которой принц Сётоку-тайси якобы успел построить 46 храмовых комплексов. Однако вмонтированные в поэзию первоначальные смыслы не позволили вторгнуться в нее буддийским реалиям сколько-то широко. Начиная с «Сэндзай вакасю» в императорских антологиях присутствуют разделы, посвященные как синтоистским божествам, так и буддам, но в качестве покровителей японоязычной поэзии выступают только синтоистские божества – защитники и гении конкретных локусов. Именно синтоистским божествам по знаменательным случаям (например, для получения благословения перед началом составления императорской антологии) подносят стихи на японском языке. После окончания работы над антологией «Сэндзай вакасю» ее составитель Фудзивара Сюндзэй (Тосинари) преподнес в знак признательности богам пяти известных святилищ по 500 стихотворений[303].
Отсечение случайно-неожиданного и превознесение закономерного – таков был метод японской природной поэзии. Концентрация внимания на символах, а не реалиях – таков был ответ аристократов на вызовы времени. В этих символах они искали защиты от реалий. Временами такой подход можно принимать за стойкость и последовательность, временами – за косность и близорукость… Такой подход возможен лишь на ограниченном участке текстового пространства, где только и наблюдается концентрация идеальных смыслов. Подобная тенденция к сжатию контролируемого и обживаемого пространства наблюдается не только в поэтических текстах, она прослеживается в самых разных областях жизнедеятельности и культуры. Это касается и садового искусства.
В отличие от поэзии на японском языке, которая в значительной степени автономна от буддийской картины мира, все типы средневековых японских садов осмысляются как имеющие непосредственное отношение к буддизму. Если первоначально не подвергалось сомнению, что идея сада пришла в Японию из Кореи и Китая, то теперь родиной сада считается буддийская Индия.
Кризис государства сопровождался фрагментацией общества, когда интересы коллективные были потеснены интересами личными. Острое переживание наступающего (или наступившего) конца буддийского закона на этой земле приводило к напряженному поиску способов личного спасения. Во второй половине периода Хэйан широкое распространение получает вера в будду Амида (санскр. Амитабха), который ожидает всех праведников в своей Чистой земле – Дзёдо (на самом деле речь идет о «земле», расположенной на небесах). Другое именование рая – Земля (Край) вечной радости (Гокураку). Эта земля расположена в западном направлении. При соблюдении определенных требований туда можно вознестись.
Достаточное полное и весьма востребованное современниками описание рая приводится высокопоставленным монахом Гэнсин (942–1017) в «Одзё ёсю» («Собрание сведений о перерождении», 985 г.) – источнике, из которого японцы черпали свои умозрительные и конкретно-чувственные представления о рае и аде. Сам Гэнсин строит свои описания в достаточно точном соответствии с сутрами (их китайским переводом)[304].