Terra Nipponica

«Что до обычаев провинции Ямасиро – и это касается как мужчин, так и женщин, – то речь тамошних людей отличается природной ясностью и понятностью, это не застоявшаяся вода, а вода проточная, чистая. Видимо, отличительные особенности той или иной провинции определяются тамошней водой. Вода в императорской провинции [действительно] чиста, она придает окрас всему, и этот окрас сильно отличает ее от других провинций – так было в древности, так осталось и сейчас. Это относится и к очень гладкой коже людей [Ямасиро]. По облику женщин и красоте речи она не имеет себе равных». Но в то же самое время жители этой провинции, проживая рядом с императорским дворцом, не отличаются самурайскими доблестями, не ведают чувства долга, привержены праздному музицированию, они чересчур изнежены и не держат своего слова[293].

Поэзия и сад: между фитографикой и петроглификой

Превалирование буддийской картины мира в общественном сознании сказалось на сочинении стихов на японском языке не слишком сильно. Японоязычная поэзия продолжала создавать текстовое пространство, в котором времена года планово, плавно и настойчиво сменяли друг друга. Взяв в руки поэтический свиток, читатель получал возможность убедиться, что в природном мире все обстоит должным образом. По-настоящему буддийские стихи, отражающие особенности вероучения, во множестве сочиняли на китайском языке, который оказался более приспособлен для описания буддийского мира. В особенности это касается стихов приверженцев школы дзэн, которые придерживались китайского изобразительного канона[294]. Когда правоверные буддисты сочиняли по-японски, из-под их кисти выходили совсем другие тексты, в которых воспевание природы происходило в соответствии с местной традицией, хотя буддийское мироощущение бренности бытия, безусловно, обнаруживает свое присутствие. Однако в японских стихах эта бренность осмысляется прежде всего как сожаление по поводу того, что расставание с природной красотой наступает так быстро. Авторы стихов при этом исправно отправляли буддийские ритуалы, и привязанность к этому миру вообще (и к поэзии, в частности) требовала разъяснения. На свет появляются сочинения, в которых проводится мысль о том, что японоязычные стихи являются эквивалентом буддийской практики, разновидностью медитации, ведущей к просветлению[295].

Влиятельнейший поэт своего времени Фудзивара Сюндзэй (1114–1204) в поэтологическом трактате «Корай футэйсё» («О старых и новых поэтических стилях») утверждал, что поэзия помогает понять недуальность мира, тождество чувственного мира и состояния просветления. Тот же самый Сюндзэй в том же самом трактате признавал, что только поэзия предоставляет возможность для полноценного любования природой, только она в состоянии «проявить» краски природы: без поэзии на японском языке, имеющей своим истоком времена богов (т. е. время мифа), «ни один человек не смог бы различать ни красок, ни запахов – даже если бы он искал весенние цветы сакуры или же смотрел на красные листья кленов»[296]. При таком подходе в связке природа-поэзия последняя выступает как неотъемлемый элемент полноценного бытия – как человека, так и природы. Природа служит необходимой предпосылкой для функционирования органов восприятия человека, поэзия же многократно усиливает восприятие. Это состояние и есть состояние просветления.

Монах Мудзю Итиэн в своем «Собрании песка и камней» («Сясэкисю», история V-12a) говорит о том, что 31 слог танка соответствует тридцати одной главе «Сутры о великом солнечном будде» (имеется в виду будда Вайрочана, яп. Дайнити). Мудзю приравнивает японские стихи к буддийским заклинаниям-дхарани. По его мнению, благими свойствами японских стихов являются «покой, естественность, чистота и мир. При этом слов в них мало, и они заключают в себе сердцевинную суть. По смыслу они таковы, что удерживают в себе целое. А что удерживает целое, то называется заклятием, дхарани».