Терра

– Давайте так, – сказал я. – Задаем вопрос, например, как у нас будет с детьми. Значит, размер кружка – это качество. Чем больше пузырь будет, тем круче дети. А если пузырь выдулся маленький, то дети хуевые. Качество определяем по самому большому пузырю, да. А маленькие кружки внизу – это количество. Соответственно – больше пузырей – больше детей.

– Распространенность гадальных практик в дописьменных культурах показывает исключительно ненадежность, неподвластность человеческой жизни того времени даже элементарному планированию. И до сих пор, чем непредсказуемее жизнь, тем больше культура обращается к опыту удачи. Борьба с высокой неопределенностью.

– Бла-бла-бла, – сказал Мэрвин. – А мне заходит. Дай-ка попробую.

Мэрвин едва не выдул большущий пузырь, а тот возьми да и лопни! Обида какая!

– Твои дети могли бы быть охуенными, но будут невероятно хуевыми.

– Так все родители оправдываются, – сказала Эдит.

– А сколько их, давайте-ка поглядим?

– Хера себе! Ты что, трахнешь русалку?

– Почему русалку, Борис?

– Потому что она будет метать икру!

Долго же мы над этим угорали.

– Боря, твоя работа будет тебе жутко нравиться!

– Но проработаешь ты на ней недолго!

– Эдит, зубы у тебя будут средненькие.

– И их будет всего пять!

Мы никуда не спешили. Родители Эдит снова были в отъезде, они вообще чем дальше, тем реже появлялись дома. А ребеночка, ради которого все затевалось, не заводили.

Потом, совсем ничего не соображая, мы вылезли на кухню. Помнится, Эдит уговаривала сломавшийся чайник заработать снова, и он согласился.

– Долг, – сказала она, а мы с Мэрвином все силы свои направляли на то, чтобы не свалиться нахуй со столешницы. – Это что? Это концепт. Конструкт. Общесоциально значимая процедура обмена значениями. Тавтология, конечно. Непрямая. Значимая – значения, да. Одни символы, сплошные слова. Ничего реального и значимого за этим не стоит.

– Ну нет, – сказал я. – Как, ничего реального и значимого? Мне папашка въебет очень значимо, если я такое скажу.

– А меня мама значимо выгонит из дома.

– Я же говорю: об-ще-со-ци-аль-но. Понятно?

– Непонятно, – сказал Мэрвин. – Эдит, а ты в судьбу веришь? В то, что если у тебя судьба сбежать от ответственности, то ты сбежишь.

– Какая дивно трусливая позиция.

– Тихо, подождите, я сейчас умру.

– Борис, хочешь умыться?

Она полила меня остывшей до приятной теплоты водой из чайника, и я запоздало так ответил:

– Да, спасибо. Я что хотел сказать? Что я хотел сказать?

– Что ты хотел сказать? – спросил Мэрвин, закурив. Я выпустил в него стайку мыльных пузырей.

– Как у того, кто себя не любит, может быть любовь к другим? Она из какого колодца берется? Это тьма, а не любовь, это такая темнота, прям блевать сейчас буду.

– Блевать не надо, – серьезно сказала Эдит. – Я тебя лучше еще раз умою.

– Но ты не ответила на мой вопрос.

– Она и не может ответить на твой вопрос. Это знает только Бог. Где ты его возьмешь?

И да, где его взять, как спросить, кому в ноги надо упасть, чтобы узнать, как оно там на самом деле? Ну ладно исполнение, а задумано-то как? Идея-то хоть хорошая?

Чего-то завязались мы спорить о Боге, и я уже обнаружил, что пересказываю ребяткам еврипидовских «Вакханок».

– И вот, короче, Дионис освободился, обиделся он на Пенфея ужасно, какой ты царь, значит, какой кузен, и о богах чего знаешь? Обиделся и наслал на мамку его, на Агаву, такое безумие, что она собственного сына там, на горе, на Кифероне, на кусочки порвала. Башку его насадила на какую-то палку и расхаживала с ней. А тетенька-то чем провинилась? Ей за что наказание послали сына убить? Вы понимаете? Он-то отмучился! Он быстро отмучился, его девчатки на куски порвали. А она?

– Наверное, она убила себя. Это же греческая трагедия.

– Ой, Эдит, я не помню.

От водки уже сопли текли, но пить хотелось еще и еще.

– Но я о чем спросить-то хотел?

Мэрвин пожал плечами.

– Я не знаю, я потерял нить повествования.

– Ну вот почему боги все время задевают других людей, не виноватых?

– Чтобы трагик мог пощекотать нервы зрителям.

– Нет, – неожиданно серьезно сказал Мэрвин, плеснув еще водки себе в чай. – На самом-то деле потому, что для них это неважно. Кто виноват, кто нет. Это большой пазл, они его собирают. Им важно, чтобы красиво легла деталь. На небе все так делается, я уверен.

– Что-то как-то не очень справедливо.

– А ты чего хотел? Эти боги, они будут тебя разменивать, ломать, покупать, продавать. Ты для них кто? Ты им кто? Девочки им куклы Барби, а мальчики…

– Ну, Кены, наверное.

– Точно.

– Ты какой-то богоборец, выпей водки.

Ой, как мы спорили, до хрипоты, а в итоге оказалось, что все друг с другом согласны. Бывает такое.

Потом душили один другого по очереди, у Мэрвина даже встал, и мы над этим долго смеялись. Лежали на полу и все дергались от смеха, тряслись. Эдит вдруг сказала:

– Вы представляете, что с телом после смерти происходит?

У нее под носом было пятнышко крови.

– Немножко, – сказал я. – Ну там пухнет, гниет, соки всякие. Зараза.

– Да, – ответила Эдит. – Зачем это все? Тела надо сжигать. Чтобы оставался пепел, песок из человека любимого. Это вовсе не страшно.