Терра

Ой, он мне как-то говорил, что иногда чудом удерживается от того, чтобы в кого-нибудь не вцепиться.

– Ёбу дал, – сказал я.

– Что? – спросила Эдит.

– Это на русском как бы: с ума сошел.

Мэрвин ей лизал руку, а я вытаскивал из него осколочки. Полминуты прошло, и он уснул в момент, на пол повалился, засопел, как малыш.

– На кровать потащим?

– Да ну его.

Глянул я на руку Эдит, а кровь у нее все течет, и мяса кусочек видно. И она бледная такая была, одни глаза остались, светлые, призрачные. Так должна была выглядеть ее мать, когда ей башку оторвало – мертвенно и театрально, будто картина Караваджо.

Я ей сказал:

– Здесь посиди, я аптечку принесу.

По-хорошему бы зашить ее, а так – хоть перевязать, по-нормальному-то. Где ж аптечка? Я что-то помнил про ванную, но их в доме было по одной в хозяйских комнатах, да еще гостевая. Ну, не гостевая, наверное, так я решил. Поискал, значит, для начала у Эдит, в ящичке над раковиной, чистеньком, без единого пятнышка от зубной пасты. Там ничего, кроме прокладок и пачки «Ксанакса», не было.

Потупил, потупил я и пошел к Одетт. Из-за ее двери доносилась громкая, жизнерадостная девчачья музычка. Это был хит, старенький уже тогда, что-то там про любовницу, грешницу, мамку, богиню, суку – и все в одной телочке. Уж хрен ее знает, зачем она такое слушала, с ней эта песня как будто совсем не совпадала, и в то же время с того момента прочно засела у меня в голове и еще долго начинала играть, когда рядом появлялась Одетт.

Я зачем-то открыл дверь тихонько и увидел, как она танцует.

Ой, сейчас, конечно, я должен рассказать, как она танцевала, чтобы звучало, будто она ангел, будто ловкая, чтобы получилась манящая, завлекающая девчонка с картинки.

Но была она, как и все нелепые девчата в ее возрасте, смешная, неловкая, увлеченная и явно не представляющая себя со стороны. Она нелепо расставляла руки и крутила головой, так что ее распущенные волосы метались, будто змеи Медузы горгоны, а рот был приоткрыт, словно у дурочки.

И в то же время какая она была прелесть тогда. Ничего возвышенного в ней не было, она плясала, как умалишенная, но мне тогда показалась невероятно красивой, в желтом свете лампы вся она позолотилась. Я так и стоял, не в силах рта раскрыть. Потом она, может, думала, что так хорошо танцевала.

Танцевала она – кошмар, фиаско, полный пиздец. Но мне впервые захотелось поцеловать ее, губами в ней прикоснуться – к золотой щеке, к персиково-бледным губам, к черным, длинным ресницам.

Вдруг заметила меня, тут же метнулась к компу, вырубила музыку.

– Чего тебе?

Ко впадинке на ее шее спешила капля пота. Я смотрел и смотрел, наглядеться не мог.

– Чего тебе надо, Борис? – повторила она, в голосе ее появились знакомые запальчивые, взвинченные нотки. Она стеснялась.

Когда я взглянул на ее лицо, она держала ладонь у лба, словно прикрывала глаза от солнца.

– Я хотел спросить.

Тут я снова замолчал. А глаза – как на образа́х, особые, царские глаза. И россыпь веснушек, золотых капелек, солнечных брызг от носа к скулам идет. Впервые я ее так увидел, впервые у меня такие глаза стали, чтобы любить женщину. Кто его знает, как оно там получается. Она мне была золотой Саломеей, счастьем моим, горем моим, сердцем моим. Я охуел, пропал и погиб – единомоментно.

– Чего ты хотел спросить? Ты совсем, что ли, пьяный? Где Эдит?

Сейчас мне кажется, что она понимала, как я на нее смотрю, и это ее испугало. На нее, должно быть, впервые тогда так смотрели.

– Аптечка у тебя?

– Конечно, она у меня. Я же аллергик. Подожди здесь.

Она унеслась в ванную, закрыла за собой дверь, щелкнула замком. И зачем это? Я не понимал, даже не утруждал себя попытками. Потом Одетт по-мышиному нервно выглянула.

– Ты еще здесь?

– Нет, я уже ушел, можешь выходить.

– А что тебе оттуда надо?

– Бинты и спирт.

– Антисептик в смысле?

– Ну да. Неважно.

Только выйди сюда да глянь на меня. Я ее у двери караулил, а как вышла – чуть не поцеловал, но она всучила мне бинты, взяла свою палочку.

– Авада Кедавра! Свали!

И я вдруг притянул ее к себе, но Одетт так завизжала, что пришлось ее выпустить.

– Не трогай меня, фу, ты грязный, немытый и заразный!

– Да успокойся ты, больная.

Выхватил у нее бинты с антисептиком и пошел к двери, весь красный. А Одетт меня еще окликнула:

– Борис!

– Что?

– Ты случайно не убил Эдит?

– А зачем мне тогда бинты? Чтобы мумию из нее сделать, или как? Не убил я твою сестру.

Отношения Эдит с младшей сестрой оставались для меня загадкой. Эдит отзывалась о ней холодно, без восторга, но неизменно проявляла заботу, а Одетт вела себя с сестрой хамски и навязчиво, но иногда вдруг начинала за нее волноваться.

Когда я пришел в прошлый раз, Одетт отвела меня в сторонку и сказала:

– Из-за тебя у Эдит проблемы с алкоголем.

– Из-за несправедливого мира у Эдит проблемы с алкоголем.

– Прекрати ее спаивать.

Трогательно было, хоть и не подействовало.

В общем, я забрал, что мне нужно было, и спустился к Эдит. Она водила окровавленным пальцем по столу. Рисовала машинку, значит. Схематичную такую, а в ней сидели человечки, которые скоро будут мертвы.