Терра

Глава 13. Кухонный ножик

А у отца мамкиного мать в оккупацию с немцем одним спала. Как все такие девчата, за шоколад, тушло и колготки. У нее на руках сынок годовалый, а тут – война. В Ивано-Франковске, в городе ее, стояло дохренища фрицев, наглых таких морд. Ну она себе для секса выбрала обер-кого-то-там, бегала потом от него аборты делала и спала спокойно, а Володечка ее шоколадки ел.

Да, шоколадки ел. Ну, значит, трахала фрица своего так и эдак, быстро ему понравилась, он ей мармелад носил грушевый. Ну и всё. А потом она увидела, как этот ее обер-кто-то-там расстреливает не то жидят, не то партизанчиков – маленьких, и ее всю перекорежило. Она жила, как бабочка, не видела зла. Ей было все равно, кто и как, лишь бы чего принес. А тут ей не жилось больше, все думала о мальчишках мертвеньких. А фриц переживал, что она приболела страшно, зиму не переживет, застудилась (это он ошибался, все от земли было, все ее болезни).

Вот лежит, значит, неспокойно ей ночью, а фриц рядом храпит. Морда у него лощеная и выбрит гладко, а мальчики под землей лежат, в общем рву. Расплакалась вдруг, что она полицаечка, что мальчиков жалко и вообще обо всем на свете, о мире, о войне. Фриц проснулся, а она ему:

– Спи, спи.

Она была ласковая тетенька, ручная, он и заснул. У таких тетенек все засыпают. А она босая пошла в ванную, умылась, волосы забрала лентой, как девочка, потом сходила на кухню, письмо трехлетнему сынку написала и с ним еще постояла. Думала, как оно так вышло. Почему она взяла и отказалась от спокойной, сытой жизни? Даже если Советы вернутся, то это не завтра будет, тогда почему?

Думала, думала, не надумала. Взяла нож, вернулась в постель, с ножом легла, я так думаю. Последний у нее шанс был, но что она себе думала, этого никто не узнает – об этом не было в письме, а душа ее с сыном и мужем не осталась.

Короче, прям в горло она ему нож вогнала. Может, башку отхерачить хотела, да не вышло, она ж не Юдифь, а он не Олоферн, у всего в мире калибр поменьше стал.

Сыночка соседям отдала, чтоб спрятали, а сама повесилась.

Она еще долго в Ивано-Франковске висела, в самом центре города, немцы ее не снимали, говорили, сами повесили. А они только перевесили. Победила она.

Приехал муж ее, не знал, что и думать.

Такая история. Вот она молодец или не очень? Героиня или шлюшка? Стоило ей вообще-то сына оставлять? А о муже она подумала?

Но раз такое у нее было сердце, значит, иначе она не могла.

Никого в мире не осудишь, даже если постараешься. И нечего камни кидать.

А это я к чему? Не знаю даже.

* * *

А может, вспомнилось, потому что Одетт нам с Мэрвином в тот самый день, когда я был мудак, кричала:

– Идите домой! Мне не нужны тут пьяные славяне! Вас нужно учить только считать до ста!

Одетт очень нравилась наша шутка про Кобург, про то, что происходит Одетт из первого города Германии, где нацисты набрали абсолютное большинство голосов. Она так смеялась, что вид у нее стал совершенно безумный. Стояла на балконе и пускала мыльные пузыри, значит. На ней были короткие шорты, открывавшие красные коленки, всегда яркие оттого, что Одетт ползала на коленях в гараже, собирая дурацкие механизмы, маленьких роботов.

– Позови сестру!

– А вот и не позову! Не нужны вы мне тут!

Она так смеялась, блестела в темноте зубками. Это сейчас я понимаю, какая она тогда была красивая, а в тот момент больше всего хотелось скинуть ее в бассейн.

Мэрвин сказал:

– Слушай, да что ты за дура-то такая? Позови ее!

– Она спит!

– Ну, разбуди! Скажи, что мы пришли!

Эдит вполне сносно общалась с остальными моими друзьями, но с Мэрвином – лучше всех. Нас троих объединяло нежелание быть теми, кем были наши родители. Причины у нас были разные, но цель – одна. Алесь бы нас не понял.

Мы все были ужасными бездельниками по звериным меркам, у нас сложилось что-то вроде клуба взаимопомощи по этому поводу. В основном мы помогали друг другу, напиваясь до скотского состояния.

Я отошел глубже в сад, взял керамического гномика, занес его над мрамором, в который заключили бассейн.

– Если ты нас не пустишь, я разобью эту хуйню, обещаю.

– А разбивай, – сказала она и пустила в мою сторону рой мыльных пузырей. Освещенные яркими прожекторами вокруг бассейна, пузыри казались волшебными существами или штучками, феями, драгоценными камнями из-под серебряного копытца.

Мэрвин тут же принялся их ловить, громко ругаться. Мы и вправду были пиздец какие пьяные. Мэрвин чуть не свалился в бассейн, а я все смотрел на пузыри, которые Одетт выдувала со старанием маленькой девочки, какой она постепенно переставала быть.

Роскошно они сияли: фиолетовым, синим, золотым, зеленым, я даже мог рассмотреть отражение дома, стянутое в узкую, искаженную картинку, вокруг которой все разноцветно сверкало.