Терра

– Я тогда решил. Не хочу умирать. Не хочу болеть. Не хочу ничего такого. Жить хочу хорошо. Быть любимым. Здоровым. Богатым.

Тут я закашлялся до рези в горле, выбросил вниз очередную сигарету, она рыжей точкой замерла на асфальте, горела-горела, потом погасла.

– Ты меня понимаешь, мама? – выдавил я сквозь слезы. Мне как-то рассказывали: когда у людей коклюш, они, кашляя, плачут, а еще у них в глазах сосуды лопаются от давления.

У меня тоже глаза были красные, все белки порозовели до ужаса.

– А кто тебя не понимает, Боречка? Тебя всякая крыска поймет, а крысенок – тем более.

Как я ждал от нее осуждения, резкого слова, а она взяла да и посмотрела на меня с любовью и кротостью, с каким-то принятием, с материнской, всепрощающей нежностью.

Ой, как я боялся, что будет другой взгляд, что она скажет, как отец, что я миру задолжал, что я, ничего не просив, уже подписался на что-то. Но у мамки было доброе сердце, а особенно много любви у нее, даже у мертвой, оставалось ко мне.

– И что? Что тогда?

Я смотрел на мамку, искал ее одобрения. Я попался в ловушку, сам себя объявил предателем, сам себе вынес приговор, а она руки не подняла, его не поддержала. Я жил в отцовской логике: внутренне противодействовал, внутренне дезертировал и почему-то считал, что нарушаю какой-то священный порядок.

А в ее глазах этого не было. Совсем. Она смотрела на меня спокойно, без удивления, без восхищения моим бунтарским духом.

Она любила меня и хотела, чтобы я выбирал. Вправду хотела одного – чтоб я счастлив был. Может оттого, что она ушла из мира, он ее уже не интересовал. Был я, ее сынок, ее продолжение.

Матери любят детей слепо, безошибочно, они плюют на все ради их спасения – на опасность, на идеалы, на деньги. Ну чем моя мама хуже? Чего бы и ей меня не любить больше мира?

В голове такие вихри были, торнадо просто. Я смотрел на нее, не знал, что и думать. В груди стало свободно и радостно.

И без нее я все уже решил. Как сознание заработало в полную силу, так я сразу и понял – не буду. Нет, не стоят жизни и миллиона, и двух, и трех – моей. Нет, не готов. Нет, спасибо. Мне для счастья не требовалось знать, что я погиб за людей, за человечество.

Я мог смотреть в глаза своим друзьям и думать о том, что я не буду спускаться вниз, под землю, и заращивать раны на нашей общей планете.

Я мог надеяться на авось, на то, что пронесет, на то, что мои маленькие грешки останутся незаметными, что какая-нибудь другая крыса, да хоть мой собственный отец, этим займется.

Это как с прививками, понятно же? Пока большинство населения привито, хитрюги могут позволить себе роскошь не колоть своих детишечек, чтоб избежать последствий. Но как только хитрецов много наберется, снова станет страшно.

Вот почему нужны кнут вины и пряник самоуважения. Что-нибудь, что отобьет охоту хитрить.

Но вот чего: а много я кого знал, кто бы хотел работу работать? Так-то, из молодых звериков Эдит и Мэрвин желанием не горели, я тоже. Алесь вот только.

Но, может, этически верное решение состоит вот в чем: для того чтобы сохранить ценность и достоинство каждой отдельной человеческой жизни, можно пожертвовать всем миром. Только задумайтесь на секундочку, может, любовь к ближнему проявляется в том, что он не должник тебе и не раб. И эта позиция, безусловно, приведет к самоуничтожению человечества в кратчайшие сроки. Как все решить? А как решить бескровно?

Два вопроса занимают меня превыше всего. Номер раз: как так выходит, что мы становимся нашими родителями? Номер два, связанный с первым больше, чем мне тогда, в семнадцать, казалось: и где же граница между долгом и самим собой?

Что ты в этом мире задолжал и кому?

Я смотрел на мамку и не видел даже тени этих вопросов. Они все отступали перед ее эгоистичной любовью ко мне.

Я был ее крысенком, и в тот момент ее не волновали чужие дети.

– Боречка, – сказала мама. – Поступи, как знаешь, как можешь. Как тебе сердце подскажет.

– А если оно подсказывает мне жить да радоваться, это значит, что у меня трусливое сердце?

Сам я не трусливый, а сердце – трусливое, вот как. И чего сразу трус, если умирать не хочешь? Если живешь один раз, солнце у тебя будет – одну жизнь, любовь – одну жизнь, разум – одну жизнь, водка – и та одну только жизнь. Чего тогда? Все проебать безжалостно?

– Не значит, Боречка.

Мамка дотронулась кончиками пальцев до моего носа, пощекотала, как в детстве.

– Боречка, хороший мой, у меня нет для тебя подарка.

– И не надо мне подарка, ничего не надо, только побудь еще со мной. Поговори да постоим просто вместе.

– Но вот тебе мой подарок, – закончила она так, будто меня и не слышала. Мамка встала на цыпочки да поцеловала меня вдруг в лоб. И в этом поцелуе было все: нежность, понимание, желание, чтобы мне было счастье.

Тепло ее холодных губ (правда так!) меня всего согрело.

Было и главное: дозволение принять собственное решение. Не в том смысле, что чего-то там новое порешать, а в том смысле, что сердцем его принять, осознать, понять.

Я как бы сказал ей:

– Не хочу умирать.

А она мне как бы ответила:

– Не умирай.

Да и пропала с глаз долой. Осталась в сердце.