Терра

– Тут одежда для бездомных детей. Мария занимается благотворительностью, покупает кое-что. Я подумала, что ничего такого, если ее заберешь ты, поделишься с друзьями. В конце концов, ты и есть бездомный ребенок.

И она хотела досадить Марии, не без этого.

– Класс, никогда тебе не забуду! Это прям благотворительность! А так бы разворовали?

Эдит посмотрела на меня как-то странно, ну вроде я что-то абсурдное сказал.

– В любом случае, беды не будет.

Она снова села рядом со мной и вдруг попросила:

– Расскажи мне про городских сумасшедших.

И я стал ей рассказывать о бомже, который носит в мешке части сломанных кукол, а потом скрепляет их в уродцев и пытается продавать. О телочке, которая все время плачет и говорит об одном и том же всякому, кто желает слушать, – как она танцевала на выпускном с Элвисом Пресли. О совсем молодой женщине, у которой руки всегда расцарапаны до крови. О мужике со шрамом, бормочущем что-то физкультурное: «раз и два, раз и два», маршевое такое.

– А есть еще бомжара Чарли. Он отдельный, чувствительный такой. Он меня крысенком называет, а моего друга Мэрвина – летучей мышкой, а еще одного друга – птахой. Он ничего не понимает, но чувствует. Что-то у него там в мозгах коротит, как у медиума. Вообще-то добрый мужик, но что-то все время несет про реки, которые превратятся в кровь, и про горькие дожди с неба. Задолбал орать ночами, но по утрам – милее не найдешь вообще.

– А кто-нибудь спит в цистерне?

– Совсем уж циники.

Она не засмеялась, а как ей, должно быть, хотелось.

Напоследок мы послушали Bauhaus, разделив наушники, и в голове у меня всю ночь играла Bela Lugosís dead. Напоследок я сказал Эдит:

– В следующий раз тебе дам послушать «Гражданскую оборону» и «Янку».

– Мрачная русская музыка про гробы и коммунизм?

– Это странно, но ты угадала.

Продуктивно, в общем, мы день провели. Когда я спустился, Одетт валялась на диване, на животе у нее лежал пакетик с чипсами, одной рукой она листала комикс про «Людей Икс», второй старалась его не запачкать.

– До свиданья! – громко сказала она. Мой уход ее явно обрадовал. – И в следующий раз, как придешь сюда, можешь помыться предварительно? Можешь даже у нас дома, только помойся!

Эдит цыкнула на нее, но Одетт только пожала плечами.

Когда я вышел, уже совсем стемнело, звезды были высокие и холодные, само небо как бы отдалилось. Я еле собрал денег на обратную дорогу, а потом еще долго-долго шел по Санта-Монике, и мама следовала за мной, так что ничего страшного не было. Я ей рассказывал, как провел день, а она все:

– Я знаю, я знаю.

– Почему ты такая мне чужая? – спросил вдруг я. – Вот бы тебя живой увидеть, а то ты как вещь, к которой ты же и прикрепилась. Это сложно, но ты меня понимаешь?

– Я как есть, Боречка. Другой у тебя нет.

Ну и правильно, в общем. Носят с собой только мертвецов, живые сами рядом идут. Тут и ответ, он всегда тот же, как с эпитафиями. Ну что ты пытаешься докричаться до мертвого? Ты что ему сказать-то хочешь?

– Мама, а так-то я правильно живу?

Прошел мимо ларька с донер-кебабами, из коробки рядом торчало штук семь кошачьих задниц, выбросили ребяткам, что за день человечкам не продали. Пахло маняще, хоть сам рядом с котами на колени вставай, ройся, ищи себе мясца. Я подумал о мисс Гловер. Скучает она вообще-то?

Я остановился, и мамка тоже, взглянули мы друг на друга. Ничего она не сказала, только пожала слабыми плечиками, поджала синие губы. А когда они были красными, как часто она меня ими целовала, и не упомнить.

– Я хочу, чтобы у тебя был дом. У всякого ребенка должен быть дом.

А я хочу землю целовать, в которой косточки твои остались, вот мой дом. Такая тоска на меня напала, Эдит меня растревожила, и я обнял маму. Лицо ее освещала неоновая вывеска «Донер-кебаб», придавала лихорадочной, температурной красоты ее бледным щекам. Я увидел слезы, крупные, прозрачные, призрачные. Они стекали ей за воротник вместе с водой, срывавшейся с ее волос. Ой, какая то горькая вода, в которой тонешь – горше слез, утяжелила ей волосы, заставила вспухнуть губы – эта далекая, сибирская вода.

Да и плакала мамка ею же, другой воды в ней не было.

– Знал бы ты, Боречка, как я с тобой рассталась, как мне больно было тебя тут бросить.

Сверху, из одного окна в многоквартирном доме, неслась, как лавина, клубная, заводная музычка. Жизнь кипела, коты мяукали, люди смеялись, горели фонари. А говорят, что кладбище – печальное место. Теперь все места печальные.

Так блестела ее кожа в неоновом свете, но от того еще более тусклыми, неживыми казались глаза.

– Ты моя радость, – сказала она.

А ты, думал я, моя печаль, ну чего ж ты так, ну как ты меня оставила?

– Я всегда буду тебя любить, где бы ты ни был, куда бы ни попал.

– Правда?

– Это одна правда во всем мире.

Я улыбнулся, обнял ее сильнее, холодную и родную, увидел, что коты вылезли из большой коробки и смотрят на меня, глазами своими фосфорически блестят. Выставил им, значит, средний палец, сказал:

– На хуй идите. Вам меня не сожрать.

А когда к мамке обернулся, так не было ее уже.