Терра

Пошел я за ней в дом, а там все было так чисто и красиво, что меня по всем правилам должна была молния поразить. Наследил ботинками на новом, мягком ковре – сплошное удовольствие. В гостиной сидела девчонка лет этак двенадцати.

– Это Одетт, – сказала Эдит. – Моя младшая сестра.

Ну и что я на это должен был ответить? Поздравляю?

Одетт была красивая, какая-то очень американская девочка с печальными, византийскими глазами. Я потом узнал, что она немка, да еще из Кобурга (маленький, унылый городок, первый в стране набрал абсолютное большинство голосов за нацистскую партию, Одетт об этом постоянно шутила), а тогда она показалась мне не то идеальной калифорнийской девочкой, не то константинопольской принцессой. Но я в ту минуту еще до конца не понимал, какая она красивая, еще не думал об этом.

Одетт играла в какую-то часть «Сайлент Хилла» на плейстейшн, на здоровом экране дорогого телевизора из тумана вылезали разнообразные монстры. Она визжала, прижимала джойстик ко лбу и совершенно не обращала на нас внимания. Через некоторое время Одетт, наконец, затараторила:

– Привет. Я Одетт. Мне двенадцать лет. Люблю игры. Второго джойстика нет. Все, пока, удачи!

От нее пахло кровью, пахло взрослой девочкой. На ней была толстовка с Микки-Маусом, в комиксовом облачке плыла надпись «В конце концов, никто не идеален».

Они обе были мышки, но явно от разных родителей. Ой, боже мой, да у них не было ни единой общей черточки. Эдит поглядела на Одетт и сказала мне:

– Суши или пицца?

– У тебя есть устрицы? Ты же богатая!

Она не улыбнулась, но шутку поддержала, я как-то по глазам понял. С годами это умение я отточил.

– Вообще-то обычно Одетт довольно приветливая.

На кухне у них все так хромированно блестело, а пол был мраморный, блин, вот натурально. Белым выстелили камнем с такими прожилками, с венками и сосудами, роскошным, конечно, но каким-то даже излишним.

– Извини, мы еще не успели нанять домработницу.

– Да не извиняйся, мне четырнадцать, и я живу на улице.

Я помолчал, потом добавил:

– Мы с ребятами все думали скинуться на домработницу, но как-то вечно забиваем на это, да и дома нет, в принципе.

И опять не засмеялась, но я увидел в ее взгляде удовольствие – тут уж ей больше понравилось, как я пошутил.

– Устриц нет, но можем заказать пиццу с морепродуктами.

– Не то чтобы я не ел пиццу с морепродуктами…

Она продолжала смотреть на меня, а затем сказала:

– Я не ела пиццу с морепродуктами.

Вот я так рассказываю, получается, будто она очень суровая, какая-то жесткая, но это не так. Эдит просто холодная, как труп, сам характер у нее вообще-то не стальной.

На кухонной стойке (тоже, мать ее, мраморной) я заметил чашку, в которой чернел остывший кофе. Рядом с ней лежала книжка Томмазо Кампанеллы «Город Солнца», это такая старенькая итальянская зодиакальная утопия, где тощих женили на жирных и вообще все хорошо было.

Эдит вообще-то очень много читала, и была в этом плане абсолютно всеядна. Говорила мне как-то по пьяни, что тонет в море и цепляется за книги, за обломки огромного мира.

Я на нее смотрел настороженно, она мне нравилась, и в то же время я не понимал, как с ней общаться. А потом она вдруг начала делать кофе, для меня, ни слова не сказав, и все стало как-то естественно и просто, будто мы старые друзья и я пришел к ней сегодня, а виделись мы, скажем, позавчера.

– Папы и Марии нет, они вернутся только к девяти, если не к десяти.

– Ну, теперь я точно вынесу телевизор.

Не засмеялась, но как-то странно плечами повела.

Стали мы, значит, пить сладкий черный кофе, потому что молока в этом богатейшем доме не оказалось. Я ей много о себе рассказывал, прям захлебывался – все истории, может и слишком личные даже. Эдит хорошо слушала, с интересом, с каким-то спокойным сочувствием.

Но вот я дошел до того, как мамка моя утонула, и Эдит вздрогнула.

– Мне жаль.

Она с нажимом сказала мне это, как ребенку, я скосил глаза вправо и увидел мамку, она сидела на стуле, покачивалась, голова ее была сильно запрокинута, словно мышцы ее не держали, синюшный язык был такой толстый, что я его видел. Мамка частенько так дурачилась, когда живая была, но сейчас выглядело жутковато.

Посмотрела на меня своими глазами с мертвенной поволокой, словно у забитой коровы – черные они, туманные, – да и сказала:

– Хорошая какая девочка, Боречка.

Я задумчиво кивнул.

Эдит смотрела сквозь мою мамку, она не видела, что мертвые здесь, с нами, в нас.

Такая у нее была беда, она мне не сразу рассказала. Вообще сначала она мало говорила, все больше меня слушала, внимательная и апатичная одновременно. Ой, а я про себя-то рассказывать люблю, и так мне понравилось про свою жизнь говорить, что я и позабыл ее спрашивать.

Потом привезли пиццу, и мы пошли к ней в комнату. В этом, знаете, ничего не было, что между парнем и девчонкой может случиться, никаких таких штук, которые обещает обычно чья-нибудь комната, чья-нибудь кровать.

И вот, когда мы ели пиццу и я весь перепачкался в соусе, а она рвала на кусочки горячую корочку, вдруг я от нее услышал:

– Моя мама умерла. И папа Одетт. Они умерли вместе.