Терра

Как было искренне сказано, того и гляди луч софита на нее упадет, я ждал ключевого монолога, но его не последовало.

– Прикольно, – сказал я наконец. – Ну, тоже выбор.

– Твоя мама тоже умерла. Как ты это пережил?

А я не пережил. Я слышал ее шаги там, внизу, знакомые, напоенные водой Усть-Хантайского водохранилища.

– Я ее съел.

Недоеденный кусок пиццы Эдит бросила обратно в коробку и больше к нему не притронулась, даже когда я все объяснил.

– А у нас в это не верят, – сказала она задумчиво.

Я потянулся к ее куску.

– Да, – сказала она. – Бери. И мидий, которых я выковыривала, тоже.

Вроде такая богатая, а что-то в ней было и предельно простое.

– У нас верят, – сказала она тихонько, – что, умирая, человек уходит отсюда. А куда – этого уже никто не узнает. От него остается только память, этого человека в мире уже нет.

– Ну, я не верю. Как так?

– Меня учили. Я другого не знаю, в другое просто не могу поверить.

– Но, может, есть тогда тайное место, где они все живы.

– Тогда неужели никто не заслуживает при жизни узнать о нем и увидеть тех, кто…

Тут дверь скрипнула, я чуть не заорал – разговорчик-то настраивал, но на пороге стояла Одетт. Глянула так на Эдит, протянула недовольным, писклявым голоском:

– Опять про смерть, что ли? Я на запах пришла.

Схватила она кусок пиццы и развернулась, чтобы уйти, но я спросил:

– Твой папка же тоже умер, хочешь с нами обсудить?

– Умер и ладно. Какая разница?

Она засунула в рот половину куска, но в то же время сделала это необычайно аккуратно, ни крошки не упало.

На ее джинсовых шортах я заметил малюсенькую капельку крови. Одетт сказала:

– Почему вообще надо столько из-за этого переезжаться? Сами тут свои похоронные клубы устраивайте. Ну все, пока!

Она пулей вылетела за дверь, захлопнула ее ногой и протопала по лестнице, вся такая важная, выше всей этой херни.

– Чего это она?

– Понятия не имею. Мы не очень-то дружим.

– А родители-то ваши как сошлись?

– Вместе ездили сюда, за ними. Он из Австрии, она из Германии, им обоим нужно было вывезти в Евросоюз по трупу.

Она не засмеялась, но на этом месте должна была, опять я это почувствовал.

А когда она на самом деле смеялась, позже, позже – я узнал, что мать ее была беременна, и отец Эдит так уже никогда и не узнает от кого.

– Они решили быть вместе, чтобы завести еще детей. Еще мышат. Из чувства долга. Хотя не думаю, что они были друг к другу равнодушны. Во всяком случае, папа объяснял это так. Поженились через месяц после похорон.

На топливе из обиды, ревности и горя. Ну, понятно. А потом еще и переехали в Америку, чтобы жить семьей там, где другая семья – более справедливая, любовная – так и не создалась.

Ой, эти немцы – так все сдержанно, так практично.

Но, надо сказать, разумно, если ты мышиный мужик, окольцевать мышиную бабу, пока она не продолжила чей-то другой род, дух-то всегда по отцу передается.

А сколько было трагедий, когда наши девчонки влюблялись в человеческих мужиков, замуж выходили, а ребеночка все равно на стороне приходилось делать. У всех долги, живем как в кредит.

Тут до меня дошло, хлопнул я себя по лбу, значит, да сказал:

– Уолтер!

– А. – Эдит пожала плечами. – Так твой отец тоже на него работает?

– Точняк. Мутный он чувак.

– Нормальный вроде бы. Даже слишком. Хочет хорошего.

– Ой, я из России, я ненавижу людей, которые хотят хорошего, я их всех так отлично знаю, это такие страшные рожи на самом-то деле.

– Я к нему работать не пойду в любом случае. Но папа говорит, что он порядочный, добрый, только очень сдержанный.

– Мой папашка говорил, что он сердобольный мудак и выглядит так, как будто его только что выебали.

– Знаешь, – сказала она, хитро прищурившись. – Думаю, наши родители принадлежат к очень разным социальным стратам, но имеют в виду одно и то же.

Я громко засмеялся, за нас с ней двоих.

Еще долго я лежал у нее на кровати, я так отвык от мягкой подушки, от матраса, от одеяла, от всего такого обычного, на что Эдит даже не обращала внимания. Она меня не гнала, читала какую-то книжку, по-старушечьи вытянув ноги в кресле-качалке, единственном предмете мебели в этой комнате, который имел хоть какую-нибудь историю.

– Оно бабушкино, – объяснила Эдит. – Бабушка меня очень любит, хотя мы и редко общаемся. Она осталась в Вене.

Где-то внизу Одетт играла на приставке, я слышал ее «ура!» и «ужас», и еще много чего, что ее родителям не понравилось бы. Пицца закончилась, мы поглядели кино, лежали рядом, соприкасаясь локтями, но я не ощущал, что лежу с девчонкой, даже что лежу с живым человеком.

Смотрели мы «Семейку Тененбаум» Уэса Андерсона, и мне фильм ужасно понравился, а по Эдит ничего было не понять. Она еще минуту глядела на титры, потом вдруг сказала:

– У меня есть кое-что для тебя и твоих друзей.

Она ушла минут, скажем, на пять, а я смотрел в потолок, физически мне было зашибись, давненько я так не отдыхал. От одного сегодняшнего дня у меня появились силы еще неделю провести на улице. Я думал об этом со злорадством, об отце на самом деле думал.

Эдит вернулась с большим полиэтиленовым мешком.