Теплый берег

…Звон битого стекла. Грохот, скрежет. Визг отдираемых гвоздей: что-то сыплется мне на лицо, на закрытые глаза. Кто-то зовет: «Лесь! Лесь!» От этого голоса мне хорошо, хорошо. Зови еще. Одну мою руку закидывают за чью-то шею, другая моя рука полощется по воде, бьется о колючие доски. Куда-то тащат вверх, вверх. Ветер дотрагивается до моих щек, ноздри мои раздуваются, делаю судорожный вдох, еще, еще. Дышу. Я дышу ноздрями, ртом, всей кожей, всей грудью. Пью жадно воздух, как пьют воду. Спасибо, спасибо, что есть на свете воздух.

— Открой глаза, Лесик. Открой.

…Хорошо бы поднять веки. Тяжелые, все-таки разжал. Вижу: кто-то склонился надо мной. Туман, туман, и все стало тихо. Наверно, я опять немного поспал, потому что ничего не было, а теперь опять появилось. Кто-то гладит мне лицо. Шепчет:

— Не будем его тормошить. Пусть отдохнет.

На меня натягивают сухую рубашку, мне делается тепло.

Разжимаю веки, сквозь узкую щелку вижу свет. Вижу стены. На них висят странные вещи: круги, золотые трубы, копья… Нет, это весла, барабан. Зачем барабан? «Не надо, мальчик, бить в барабаны через три десятилетия». Сон, сон, это все сон. Кто-то шепчет:

— Плывите к платану. Скажите матери, что все в порядке.

Полежу, подышу, опять посмотрю в щелку. Где я? Если у нас дома, так с потолком творится что-то несуразное, он ушел вверх, встал надо мной шалашом. Окно взбесилось, оно должно быть справа от дивана, оно сбилось влево, сузилось. Творится непонятная петрушка. Без паники, что-то в этом роде со мной было, когда я болел корью, это называется бред. Полежу смирно, пока все не вернется на свои места. Мама Аля любит, когда порядок. Мой Дед тоже любит, когда порядок. Мой Дед…

Кто-то наклонился надо мной и гладит мне лицо, дышит прерывисто, растирает мне руки и ноги, оказывается, я их совсем не чувствовал, теперь они делаются теплыми и живыми, я шевелю пальцами. Я знаю, кто тут. Это мой Дед. Я его не вижу, но знаю — это он. Не хочу открывать глаза, а то вдруг окажется — не он. Зажмуриваюсь крепко, так крепко, что из-под ресниц выжало слезу.

— Не плачь, Лесь, все хорошо, мальчик!

Конечно, это мой Дед, его голос. Это он гладит меня по щекам, подносит к губам воду, чем-то влажным и приятным вытирает мне щеки и лоб.

— Ты п-п-риш-шел? — проговорил Лесь, выстукивая зубами дробь. — П-пришел, Д-дед, мой родной Дед… — и улыбнулся вздрагивающими губами.

Лесь никогда не узнает, какое ослепительное счастье пережил Дед в этот короткий миг. Первый раз в жизни Лесь назвал его так.

А Лесю стало хорошо, оттого что Дед рядом. Он вздохнул поглубже и заснул. И сразу увидал во сне, что мама Аля вынимает у него из-под мышки градусник и сердится, зачем Лесь промочил ноги и простудился.

— Там было много воды, — объяснил Лесь, не открывая глаз, мама Аля пожалела его и погладила по щеке.

Рука у нее была не такая нежная, как всегда, а шершавая. Наверно, потому, что Лесь во сне забыл вымыть пол и она мыла сама? Так это же во сне, мама Аля! А наяву я вымыл, я всегда мою!.. Он поймал своей рукой руку мамы Али, и пока она опять не успела уйти на свою Ладонь-гору, быстро-быстро рассказал ей про самое главное:

— Маленькая девочка спала у него в ватнике за спиной. Мама Аля. Ты еще тогда не знала, что это была ты! А он взял ручной пулемет… а ствол раскаленный… стал лупить их по зеленым каскам. Он нам родной, совсем родной наш Дед…

Лесь не видел, как дрогнул Лев-Лев, как напряглись и глубже запали его щеки. Лев-Лев глубоко втянул в себя воздух и, чтоб унять сердце, крепко потер себе грудь ладонью.

— Лесик… — проговорил тихо, не отнимая у мальчика своей руки.

Лесь сам отпустил ее.

— Мы найдем всех, и никто не будет забыт… — сказал Лесь. И тут он ясно увидал Льва-Льва.

Дед снял очки и протирал стекла. Глаза его блестели.

— И что же? — спросил Лев-Лев. — Теперь, через три десятилетия, надо бить по такому пустячному поводу в барабаны?

На голове у Льва-Льва был тазик для бритья. Как у Дон Кихота.

— Надо бить в барабаны, да! — крикнул Лесь. — И мы будем, будем, будем!..

— Очнись, Лесик, мальчик мой, какие барабаны? — Лев-Лев в тревоге склонился к вздрагивающим мальчишеским губам. Лев-Лев не понял его, потому что про барабаны ничего не спрашивал, только подумал.

Это не тазик для бритья. Какой еще тазик? Разные вещи развешаны по стенам. За головой Деда висит бубен, наверно, девчонкам для танцев. Конечно, бубен, а не тазик. Туман рассеялся. Теперь Лесь все видит. Окошку не надо перемещаться, оно и так на своем месте, узкое окно в шатровой крыше, которая высится над ним с Дедом. Лесь лежит. На нем чужая рубаха. Рядом, в полу, огромная дыра, из досок торчат гвозди.

Лесь живо повернулся, взглянул вниз. Стоит темная вода. Тянет мокрой известкой, холодной сыростью.

Добрые, встревоженные глаза взглянули на Леся сквозь очки.

— Ожил?

Лесь протянул руку, потрогал Деда:

— У тебя мокрая рубашка. Ты приплыл? Ты взломал потолок?

— Пришлось взломать пол.

— Потолок, — поправил Лесь.

— Пусть будет потолок. Для нас, кто был сверху, — пол. Факт тот, что взломали.

— Для кого, для нас?