Темный путь. Том второй

И она расправляла мои волосы своими дрожащими, горячими пальцами. Эти пальцы запутывались в волосах. Я чувствовал на моей щеке ее горячую обнаженную руку, чувствовал ее горячее дыхание и нежный одуряющий запах гелиотропа…

Голова моя закружилась, я обнял ее и жадно прильнул к ее горячим губам…

Она дико вскрикнула и отшатнулась.

— Нет, не тронь меня, не тронь, не тронь!.. — закричала она с ужасом и схватила маленький лезгинский кинжальчик, который лежал у нее на столике, на книге и служил ей, вероятно, как coupe-feuille[23].

LXXX

Она повернула этот кинжальчик прямо острием ко мне. Она далеко вытянула вперед свою левую руку и повторяла дрожащим шепотом:

— Не тронь, не тронь! Дорогой, милый мой!

Я схватил ее руки и страстно целовал их; я не помню, что я шептал ей среди безумных ласк, в отчаянии, в бешенстве страсти… Я чувствовал только, что силы оставляли ее… Она отдавалась мне с нервным истерическим смехом…

И вдруг она тихо вскрикнула, и в то же мгновение я почувствовал резкую боль, я почувствовал, как что-то холодное, острое врезалось в мою спину около позвоночного столба… Какой-то туман на мгновение застлал мои глаза.

Я помню сквозь этот туман, как она обнимала и шептала надо мной.

— О Mio саго! Mio amore!..[24] — Я помню как сквозь сон ее дикий истерический хохот, помню Миллинова, который смотрел на меня прямо своими добрыми, кроткими глазами, помню чьи-то похороны, марш, гул, кровавые нити… И затем все исчезло…

Я две ночи провел без памяти, в постоянном бреду и очнулся на третьи сутки, с головой, обложенной льдом, очнулся снова в Николаевском госпитале, только в другой, небольшой палате, где лежали тяжелораненые.

Я очнулся от сильного сухого кашля, от которого явилась острая боль в спине и в груди. Подле меня стоял Корзинский, стоял еще кто-то, несколько человек, не помню кто.

— Лед чаще переменять, — говорил тихо Корзинский подле стоящему фельдшеру. — И если бред продолжится, то еще дай лекарства.

Затем он наклонился ко мне и спросил почти шепотом.

— Что вы? Как себя чувствуете?..

— Боль здесь и здесь, — проговорил я… — пить… пить хочется…

Он велел дать мне пить и тихо проговорил кому-то, кто стоял позади него:

— Он очнулся… Теперь только бы прервать лихорадку… а там увидим.

Не знаю, был ли у меня возбужден слух, но я ясно слышал эти слова.

— Доктор, — сказал я, слегка дотронувшись до его руки. — Я ранен?..

— Да, вы ранены.

— Опасно?

— Это мы после увидим. Последствия укажут. Теперь главное — необходимо беречь силы. Полное спокойствие!..

LXXXI

В воспоминании об этом тяжелом для меня времени оно представляется мне каким-то смутным, печальным сном. Более двух недель я пролежал в госпитале, и почти все это время я был в полузабытье.

Помню, раз к моей койке подошло двое докторов: Корзинский и Федор Федорович Штейн — тот самый, который еще недавно лечил мою рану на шее. Они говорили шепотом.

— Вся беда в том, — говорил Штейн, — что повреждение явилось с осложнением. Еще не успели пройти последствия менингита, как снова были поражены оболочки спинного мозга… И при этом, заметьте, вот что худо: она проткнула ему почку…

— Это едва ли…

— Как едва ли?.. А отчего же кровавые выделения, кровь?!

Они поговорили еще несколько минут, но я уже не мог их слышать. Я снова впал в забытье.

Припомнив потом, во время резкой боли в спине, их слова, я вспомнил при этом все, всю сцену бреда, опьянения любви и резкую боль от удара кинжалом…

Что-то смутное, тяжелое, как черная тень, прошло по сердцу, и оно мучительно забилось.

Помню раз, вечером, какой-то неясный шум, спор, какие-то тени двигались около меня, и среди этих теней я различил ее, она была вся закутана в черный флер. Она медленно, осторожно подходила ко мне. Ее держали под руки.

Она устремила на меня свои испуганные большие черные глаза, и я помню, как при слабом свете ночника блестели слезы, которые катились из этих глаз… Она что-то шептала и тихо всхлипывала и вдруг со стоном бросилась ко мне, но ее удержали и увели. И я услыхал, как раздались в соседней палатке ее дикие взвизгивания и громкий истерический хохот, от которого нестерпимый холод пробежал по всем моим членам.

После этого я не мог вспомнить о ней без ощущения какого-то подавляющего ужаса и озноба.

Ничего ласкающего, притягивающего, никакого влекущего чувства не было в этом воспоминании.

Куда же девались эта любовь, это сожаление, сострадание к ней?! Неужели все это было напускное, деланое?!

Во время моей болезни мне часто представлялась Лена. Иногда она, как светлая, белая тень, стояла предо мною. Но все черты, весь облик ее были так неясны, туманны. Я хотел всмотреться, уловить эти черты, но… она исчезала или превращалась в сиделку, в сестру милосердия.

Один раз — помню, это было ночью, при слабом свете ночника — мне она живо представилась, опять в белом и опять красный крест на груди. Я долго смотрел на ее печальное, бледное, исхудалое лицо, на ее кроткие, словно поблекшие глаза. Она не исчезала, как прежде. Она прямо, неподвижно смотрела на меня.