Темный путь. Том второй

LXXXVII

Три-четыре раза прочитал я это письмо. Сердце радовалось и томилось. Помню, первый порыв этого сердца был добрый, открытый… «Она, — думал я, — моя чистая, светлая, умная девушка, просит моей помощи, защиты от себя самой. И я исполню ее дорогую, священную для меня просьбу, я буду вполне великодушен. Завтра или послезавтра я уеду с Жени и никогда в моей жизни не увижу ее». И я зажег свечку, чтобы сжечь ее письмо.

Но рука моя дрогнула. Я не мог сжечь это послание, в котором другая, чистая душа раскрывала передо мной свое сердце, свою любовь…

«Нет! Я спрячу на груди моей это письмо, — подумал я. — Ведь это все, что мне остается от моей глубокой и чистой любви, которая вспыхнула так неожиданно и сгибла, завяла, не распустившись».

Таков был мой первый порыв. Но это кисло-сладкое, великодушное чувство почти тотчас же исчезло.

«Ба! — сказал я. — Какое право я имею распоряжаться чувствами девушки так эгоистично? Если бы она была свободна, она принадлежала бы мне. Раз в жизни в ее сердце мелькнул свет, разве не бесчеловечно с моей стороны оставлять ее страдать впотьмах, не употребив всех сил и средств доставить ей счастье, избавить ее от тех страданий любви, которые теперь мучат меня. Это долг самоотвержения. Это требование натуры».

И я тотчас же принялся писать ей ответ. Я не помню теперь, что я написал ей, но написал не только искренно, но со всем пылом страсти, которая бушевала во мне. Я умолял ее не отрекаться от того чувства, которое послала ей судьба, что это грех перед Богом и людьми. Я давал ей клятву, что употреблю все силы, чтобы сломить препятствия, и мы будем соединены на общее счастье.

Я сам отнес это письмо дворнику. Я написал на конверте, от кого это письмо, и обещал дворнику пятирублевку, коли он доставит его прямо в руки.

На другой день по городской почте я получил ответ. В конверте лежало мое нераспечатанное письмо, и только написано было на конверте: «От Л.»

Она, очевидно, не читала его и хотела мне только дать знать, что оно дошло до ее рук.

LXXXVIII

Целый день я бродил по городу. Я невольно, бессознательно подходил к ее дому. Я думал и мечтал только о ней, и каждый раз, как увлекали меня эти мечты и думы, я приходил в себя на Английском проспекте или на пути к нему.

Я сердился, бранил себя, доказывая, что я делаю подлость, преследуя девушку, которую люблю, но что же было делать, когда это делалось невольно. Целый день я ничего не мог есть.

Я зашел к Нерокомскому и просил его, чтобы он не покидал Жени, что я теперь день или два не могу быть у ней.

На другой день, поздно вечером, почти ночью (был уже, кажется, час первый), я пошел к Бергенблату. Почему я это сделал, я не могу объяснить; вероятно, потому же, почему вчера несколько раз заходил невольно на Английский проспект… Меня тянуло бессознательно видеть ее. (Я заходил и в библиотеку, но в библиотеке ее не было.)

В передней я увидал несколько пальто. Помню, что швейцар, снимая с меня китель, спросил:

— Вашу марку?

Помню, что я вынул из кармана жилета что-то, какую-то бумажку, и что он кивнул головой и повесил мой китель. Почему я это сделал? Не понимаю!

Впоследствии оказалось, что он думал, спросонок, что это марка, а марка действительно была необходима, крайне необходима.

Я вошел по знакомой лестнице в знакомую залу. В ней тускло горели две-три лампы. Дверь в кабинет Бергенблата была затворена. Я подумал, что необходимо было, чтобы обо мне доложил кто-нибудь. Но зачем же я пришел к нему? Я положительно не мог дать себе отчета… Я скажу ему, думал я, что я люблю ее, что я на все согласен… Я отрекусь… я присоединюсь… я хочу, да я хочу быть братом ее… ее единоплеменником… Но ведь она не любит своих единоплеменников, припомнилось мне.

Я вышел из залы на площадку лестницы, постоял с полминуты и совершенно бессознательно прошел в темный коридорчик. В конце коридорчика налево была маленькая полуотворенная дверка и там, в какой-то крохотной комнатке, чуть видно мерцал свет. Я вошел в эту каморку и тотчас же вспомнил, что я уже был в ней, что в этой коморке мы сидели с Бейделем.

За деревянной стенкой слышались явственно голоса, разговор нескольких лиц. Я приставил глаз к крохотной скважинке в окне и увидал, что оно выходило в кабинет Бергенблата. Это, очевидно, была наблюдательная камера.

Прямо передо мной за большим письменным столом сидело четверо. Между ними сидел Бергенблат, подле него — Бейдель. Напротив сидели какие-то евреи, которых я встречал на собраниях у Бергенблата, а подле него вовсе незнакомый, уже пожилой господин тоже еврейского типа. Разговор шел на немецком языке, вполголоса, но каждое слово так явственно доносилось до меня.

Помню, первое побуждение было бежать. «Что за гадость, — подумал я, — подслушивать чужой разговор, о чужих делах!» Но слова, сказанные Бейделем, сразу остановили, парализовали меня.

— Вы можете, — сказал он, — послать Габера и Лию. Лия представительная девушка, она может с успехом взяться за это дело.