Темные вершины

Когда номер кончился, девушки присели в книксене и унеслись с арены. Вслед им, прощаясь, черканул в темной пустоте желтый луч софита, раздались жидковатые аплодисменты…

Темнота за спиной у них затрепетала, из нее выступил стройный юноша в коротком греческом хитоне, в каждой руке у него было меню в тяжелом сафьяновом переплете.

Буш механически принял меню, официант растворился в привычном мраке. Буш посмотрел вокруг и увидел, что все ближние ложи заняты. В них было темно, интимно, высокие спинки кресел почти скрывали гостей, так что каждый получал свою порцию уюта и приватности.

Им самим, однако, этой приватностью не удалось насладиться. Из ближайшей ложи встал человек и двинулся к ним. Вместе с человеком этим, казалось, воздвиглась из-за стола и пошла на них сама тьма, пошла, не отставая от своего повелителя ни на шаг. Слабые отсветы радуги над столом не могли рассеять эту тьму и даже не пытались, холод исходил от нее, холод и ужас.

– Это Мышастый, глава администрации, – быстро проговорил Хабанера, наклоняясь к Бушу. – Молчите и улыбайтесь.

– Какой администрации? – не понял Буш, но Хорхе Борисович уже поднимался из-за стола, уже протягивал руки Мышастому в жесте искренней любви и дружества.

Из мерцающей тьмы, сквозь которую невозможно было разглядеть ни глаз Мышастого, ни его лица, вдруг грянул тяжелый бас:

«Звезд блеклый ворох! Ваш приют
В углу убогом.
Заботы мерзкие вас ждут
И смерть пред богом…»

– Он стихотворец, наш Андрей Сергеевич, он проклятый пиит, – в восторге воскликнул Хорхе Борисович. – Наш, русский Артюр Рембо, прошу любить в традиционной манере, любить и жаловать!

Мышастый захохотал, они обнялись с Хабанерой, и русский Рембо наконец перевел глаза на Буша. Тот не увидел это, скорее почувствовал – мерцающая тьма все еще заслоняла лицо Мышастого, не давала разглядеть черты.

– Вот, позволь тебе представить, – Хабанера кивнул на Буша. – Это и есть наш знаменитый доктор, наш, так сказать, гиппократ и авиценна, наш эскулап и подалирий…

Новоявленный подалирий, не зная, что делать, привстал с кресла, слегка поклонился. Мышастый подал ему руку и наконец вынырнул-таки из маскирующей тьмы. Внешность у него оказалась совсем простая и располагающая – круглая стриженая голова, серенькие моргающие глазки, веселая улыбка.

– Очень, очень рад, – сказал он уже не басом, а совершенно обычным голосом. – Значит, будем играть в доктора? Кажется, на моей памяти еще такого не было. Любопытно, любопытно будет посмотреть…

Помня, что сказал Хабанера, Буш только вежливо улыбнулся и неопределенно повел плечом.

– Он вас небось запугал, черт-те чего обо мне наговорил. – Мышастый подмигивал ему левым, выдвинутым из тьмы глазом. – А ведь я совсем ничего, я простой русский человек, люблю выпить, закусить. Чего же тут бояться? А скажите, это правда, что вы гений?

Буш хотел было тактично улыбнуться, но губы его не двигались, замороженные, тоска захлестнула сердце, дрогнула, повела вглубь, в пустоту, в пропасть…

– Не стесняйтесь, мы, гении, всегда поймем друг друга, – продолжал Мышастый, внимательно разглядывая Буша. – Ну или бывшие гении, это уж как кому угодно. Хорхе Борисович ведь не совсем точно выразился, я не поэт, я был поэтом. Знаете, в чем разница?

– В чем? – выдавил Буш, потому что молчать было бы уж совсем нехорошо.

– Поэт обычно умирает вместе с человеком, – объяснил Мышастый. – И неважно, как именно он умер – от пистолетной ли пули, от яда, в петле или мирно в постели, окруженный детьми и внуками, – главное, чтобы человек и поэт умерли вместе. А вот когда поэт умирает раньше человека, то есть бросает писать стихи, он тем самым выносит приговор окружающему миру, всей вселенной. А вселенная не знает, не хочет знать, что приговор вынесен и даже приведен в исполнение, что она уже висит в петле, вывалив наружу синий опухший язык, и предсмертные судороги принимает за пароксизм удовольствия…

Хабанера переменился в лице и покосился на Буша, и даже как будто мигнул ему, словно пытался предостеречь, предупредить. Но Буш стоял растерянный и вовсе ничего не соображал. Одна только мысль вертелась у него в голове: «Зачем он мне все это говорит? Зачем?»

Мышастый смотрел на него, прищурив один глаз, и словно все ждал чего-то. Ждал, ждал, но так и не дождался, запел.

– Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь… – тем же хорошо поставленным басом пел Мышастый. – А прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь… Ямщик, не гони лошадей…

Он отвернулся, снова скрылся во мраке, и мрак этот, пошатываясь, шел прочь, к соседней ложе, и слова все тише и тише доносились до них, растворялись в воздухе, умирали.