Тем более что жизнь короткая такая…

Я следил за ней. Открыл, что у неё кто-то есть. Однажды после звонка об окончании лекции в аудиторию заглянул простоватый, похожий на рабочего парень. И моя красавица радостно помчалась к нему, схватила его за руку, он её приобнял, и они пошли к раздевалке, хотя лекции ещё не кончились. На других в этот день она не появилась.

Открыв это, я решил выбросить её из головы. Не смотрел ни на неё, ни в её сторону. Но, как я теперь понимаю, наигрывал равнодушие, которое соскочило с меня, когда мы оказались рядом, за одним библиотечным столом, готовясь к летним экзаменам.

Господи, как меня потянуло к ней. Как я понял, что и её тянет ко мне. Мы читали фольклор, хохотали над репликами мужиковатых героев, выходили курить (да, тогда мы курили), я читал ей стихи и чувствовал: я ей нравлюсь!

Она дала мне телефон, и летом я позвонил ей. Приятный немолодой женский голос сказал, что она в отъезде. Я и сам звонил накануне отъезда: уехал в Крым, в Евпаторию, оттуда поехал в Ялту, получил письмо от Марика Быховского, который выехал с палаткой на Кавказ и поставил её во дворе жилого дома в Макапсе. Отвечать я не стал, поехал в Симферополь, в аэропорт, вылетел в Адлер. Летел очень тяжело: первые «ТУ» раскачивали, как штормовые волны. Оклемался, прилетев. Сел в электричку и через несколько часов был в Макапсе. Марик, естественно, был поражён. Мы с ним неплохо провели время на Кавказе.

А вернувшись в Москву, я тут же позвонил ей.

– Генка, – обрадовалась она мне, – давай встретимся. – И другим, севшим, голосом: «У меня недавно мама умерла».

Она привела меня в небольшую квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. «Это папина, – сказала. – Я пока живу у него». Но на следующий день мы с ней были в доме на Арбате. «Мамина комната», – показала она мне. И вошла в другую – смежно-проходную: «А это моя».

Ясно, почему я не ушёл в Литинститут? Потребность видеть её, быть у неё перебивала всё на свете. Вместе мы встретили Новый 1961-й год. А в январе подали заявление в загс. И расписались в самом конце месяца.

Да, это я о своей жене Марине, которая тоже перешла на дневное отделение на втором курсе. А на третьем коляска с нашим сыном нередко стояла во дворе университета: до него от арбатской квартиры было рукой подать.

Как мне удалось перейти на дневное отделение, я уже однажды описывал. Повторяться не хочется. Напомню только, что это обстоятельство страшно разозлило замдекана Михаила Никитича Зозулю. Когда-то, в 1937-м году его, сотрудника аппарата Совнаркома РСФСР, уволили с партийным выговором «за потерю бдительности» – не сумел разоблачить своего начальника, оказавшегося «врагом народа». После этого он уже никогда не терял бдительности и побуждал не терять её других. Например, очень тщательно проводил расследование того, каким образом в столах аудитории перед самыми выборами в Верховный Совет оказались листовки, призывающие не ходить «на выборы без выбора». Виновники не нашлись. Но искал Зозуля очень долго, вызывал к себе в кабинет студентов поодиночке. Словом, окажись в моё время его начальник «врагом народа», Зозуля сумел бы его разоблачить. Потому и просидел на посту зама декана по научной части почти тридцать лет – с 1949-го по 1977-й год.

А Марина перешла на дневное отделение легко. Её отец, Михаил Макарович Бондарюк, главный конструктор ОКБ, ведущий специалист по сверхзвуковым прямоточным воздушно-реактивным двигателям, создавший и успешно испытавший в СССР первый образец такого двигателя еще в годы войны, имел немало знакомых в министерствах и в академии. Перевести дочь с вечернего отделения на дневное ему труда не составляло. Но Марину не радовала отцовская протекция.

У отца были старшие дети – Маринины брат и сестра. Ещё одна сестра Марины была старшей дочкой её матери. Однако именно Марина была отцовской любимицей.

До пятнадцати Марининых лет все жили одной семьёй. Последнее их пристанище – высотное здание на площади Восстания. Когда разошлись родители, Марина с мамой оказались в арбатском переулке в квартире с большой кухней, большим вытянутым коридором и двумя небольшими смежно-проходными комнатами. После смерти мамы Марина осталась одна прописанная в этой квартире. Отец попросил жить с дочкой няню, которая её вынянчила и очень любила. У няни была своя комната, но она согласилась пожить с Машенькой (домашнее Маринино имя) до её замужества.

Часть четвёртая

1

Мне двадцать лет. И я почти каждый день приезжаю к Марине. Уезжаю домой поздно, о чём, конечно, были информированы Маринины родственники.

Когда мы подали заявление в загс, отец Марины разозлился: дочь, по существу, только начала учиться в университете, и замужество может помешать учёбе, особенно если появится ребёнок.

Недовольство отца Марину оскорбляло: она считала себя достаточно самостоятельной для устройства собственной жизни.

А отец подсылал для встречи со мной у Марины родственников.

Послал своего старшего брата, Павла Макаровича, дядю Паню, как его звали в семье, большого любителя выпить, и по своим вкусам, кажется, оставшегося во временах НЭПа.