Тем более что жизнь короткая такая…

Он спросил нас, давно ли мы пишем и не показывали ли стихи кому-нибудь из профессиональных поэтов. Оба ответили одинаково: не показывали. И Храмов посоветовал повариться в профессиональном вареве: позвонил при нас Григорию Михайловичу Левину и попросил этого поэта, который вёл в Москве литературное объединение «Магистраль», прочитать наши стихи.

Козлов жил рядом с Театром юного зрителя. Мы купили вина и пошли к нему. Серёже Храмов не понравился. Он о своих стихах был очень высокого мнения. Читал их весь вечер.

А Левин принял нас одинаково хорошо. Сказал, что зачисляет нас в кандидаты. А в члены объединения принимает бюро поэтов после прохождения кандидатского стажа. Он не ограничен. Зарекомендуешь себя, понравишься, тебя примут. А нет – будешь ходить в кандидатах.

Потом я понял, что это была хитрая уловка Левина. «Магистраль» располагалась в Центральном Доме железнодорожников у Казанского вокзала и создавалась для железнодорожников и членов их семей. Но Левин провёл в устав важное исключение: талантливый художник принимался не за профессию, а за дарование. Так что в кандидатах больше всего было железнодорожников.

На первом занятии члены объединения читали свои новые стихи. Мне очень понравился невысокий курчавый брюнет со лбом, увеличенном залысинами. Он прочёл стихи, первые строчки которых сразу врезались в память:

Нева Петровна, возле вас – всё львы.
Они вас охраняют молчаливо.
Я с женщинами не бывал счастливым,
Вы – первая. Я чувствую, что – вы.

Щемящие строчки продирали до дрожи. «Это стихи или песня?» – спросили брюнета. И я, только сейчас впервые услышавший имя Булата Окуджавы, решил, что его спрашивают, не написал ли какой-нибудь композитор песню на эти стихи. «Стихи», – ответил Окуджава. И сразу за ним начал читать свои стихи поэт Игорь Шаферан, чья фамилия мне была знакома именно как песенника. И я укрепился в своём мнении по поводу вопроса, заданного Окуджаве.

Григорий Михайлович представил и нас с Козловым. Оба прочитали по стихотворению. «Хорошо!» – покивали нам слушатели. Но мне показалось, что они проигрывают тем, что читали Гиленко, Аронов, Бялосинская. Я удивлялся, как мало, оказывается, я знаю хороших поэтов.

Но через очень недолгое время Окуджава пришёл с красивой молодой актрисой, которая только что снялась в главной роли в фильме, сразу ставшем популярным. Она расчехлила гитару, которую принесла с собой, и, когда объявили Булата, с поклоном подала ему её, которую он так же церемонно принял.

– Вот, – сказал он, – парочка новых. Боюсь, что они ещё сырые, – и запел.

Кажется, он тогда пел «Полночный троллейбус» и «Сентиментальный марш». Но боюсь ошибиться. Потому что с места ему заказывали уже известные этим людям песни, и он охотно их пел.

Как я его слушал, Боже мой! Какое наслаждение испытал! Я, любитель Вертинского, Лещенко, Козина, обожавший русские романсы, чувствовал особое своеобразие песен Окуджавы, ни на кого не похожих. «Прост, как правда!» – вспомнил я, как ответил Горькому один рабочий о самой главной черте Ленина. И, отбросив за ненужностью Ленина с рабочим, сформулировал для себя основополагающий облик человека, поющего сейчас эти песни: «Прост, как правда!»

Меня довольно быстро приняли в члены этого объединения, занятия которого я старался не пропускать ни в школе, ни на заводе. Поступив на вечернее отделение университета, я пытался себя подбадривать, писал: «Что же делать? А делать нечего! / Делать нечего, знаю сам: / Днём работать, учиться вечером / И писать стихи по ночам». Но не бодрили меня эти слова. По ночам писать стихи не хотелось. Да и не писались они у меня по ночам. Остро встал вопрос о переходе на дневное. Я даже подумывал бросить филологический и подать стихи на творческий конкурс в Литературный институт.

Но дело было зимой. Однажды в университете я поймал взгляд девушки в красной кофте, посмотрел на неё пристальней и понял, что она мне нравится.

Надо сказать, что после истории с Нинкой, мне, можно сказать, не нравился никто. Была у нас в классе Лукашина, миловидная высокая второгодница, бандерша по своей натуре. «Ты нравишься такой-то, – говорила она мне о ком-то из одноклассниц, – не зевай». Но такая-то мне не нравилась. Однако у Лукашиной и без школы было много подруг. «Хочешь что-нибудь с ней иметь?», – предлагала она мне какую-нибудь из них. Почему же не хотеть, если и та хочет? Когда было тепло, мы шли в парк Горького, располагались в Нескучном саду. А холодно – лукашинские подружки готовы были и в подъезд поздно вечером с тобой зайти. И на чердак подняться. И – чего скрывать? – устраивались мы и на скамейках в безлюдных местах. Радости при этом я не испытывал.

Так что могу сказать, что девушка в красной кофте мне по-настоящему понравилась впервые.