Телеграмма

Неприязнь к дождю появилась у меня двадцать лет назад. Это было время ожидания. Столь же неопределенного, как и сейчас. Я ждал момента, когда мне представится возможность действовать, не считаясь с мнением других. Мне хотелось показать всем, что я способен по-новому решить те проблемы, над которыми бились окружающие.

Мне казалось, что судьба всего мира в моих руках и он взирает на меня с надеждой. По-моему, в таком возрасте это свойственно каждому. Мне хотелось заявить всем, что обветшалые символы общественных связей стали тяжким бременем для каждой семьи, но никто всерьез не задается целью заменить их чем-нибудь другим. Ибо никто не желает терпеть урон или страдать из-за собственного героизма. Покорность судьбе, по которой, как по наклонной плоскости, люди скатывались к бедствиям и нищете, вызывала у меня протест. Я поклялся самому себе сделать что-нибудь. Но когда мне наконец представился для этого случай, я обнаружил, что я сам сильно изменился. Прежние мои мысли казались мне несерьезными. И я счел, что не будет ничего предосудительного, если моя жизнь просто пойдет по руслу, проложенному другими. Я покорился, как все, и стал исподволь готовиться к тому, чтобы передать свою покорность кому-то в наследство. Меня тоже одолели своекорыстие и зависть. Потом жизнь точно повисла, уцепившись за добрую волю окружающих.

Теперь всякий раз занавес дождя заставлял меня вновь переживать свою досаду и свое поражение. В душе меня сжигал стыд. И прочие чувства, в том числе ощущение заброшенности. Это было очень болезненно. Если бы не дождь, я бы и не вспомнил о своих прошлых огорчениях. Хорошо, когда можно о них позабыть. К сожалению, совсем они не забываются. Как польет с неба, так и вспомнишь.

Мой приятель предложил побегать под дождем.

—      В детстве мы ведь любили дождь. Может, и сейчас это будет неплохо?

После долгих его настояний я согласился. Мы выскочили из-под навеса.

Некоторое время мы бесцельно брели, купаясь в струях ливня. Он мгновенно промочил нас насквозь. Канавы, забитые мусором из-за долгой засухи, переполнились водой. Пройдя несколько сот метров, мы попали на место, где вода стояла по щиколотку. Мимо проносились машины, непременные спутники утра. Некоторые застревали, и тогда их принимались толкать совершенно голые ребятишки.

—      Это исторический момент, — сказал мой друг. — Стоит захотеть, и мы в любую минуту снова станем детьми.

Давай поможем толкать!

Он бросился в ребячью гущу. Я махнул за ним. Мы толкали небольшой автобус. Почувствовав себя детьми, откинув прочь свои думы, мы вместе со всеми орали, ругались и давали советы. Этот автобус давно пора было сослать в провинцию. Для Джакарты он не годился. Вернуть к жизни заглохший мотор мы не смогли. Более того, когда одно колесо попало в канаву, сломалась ось. Злосчастную машину пришлось бросить, так как это была уже не детская работа.

—      Спасибо, ребята! — сказал водитель другой застрявшей машины, когда мы устремились к ней. Это была легковая. При первом же толчке она взвыла и сорвалась с места.

Забрызганные мальчишки ругались. Один схватил камень и пустил его вслед машине.

Когда мы вытолкнули четвертый автомобиль, водитель сунул нам сотню рупий. Мы опешили от неожиданности и не нашлись что сказать. Тогда водитель машины — он же, наверное, и ее владелец — вытащил еще двадцать пять. Вручив нам эту добавку, он быстро укатил. Мы задумались, что делать с деньгами. Я тотчас предложил пожертвовать их мальчишкам, которые взирали на нас как на предводителей своей gang^[12]. У моего друга было другое предложение. Он потащил меня к навесу магазина. Там стояли продавцы скотенга и вареных бататов.

—      Это исторический момент. Надо испытать наслаждение честным заработком, — сказал он с серьезным видом.

Мы пили скотенг и жевали ломтики бататов. Мой приятель предложил раздеться.

—      Это исторический момент, — повторил он. — Мы учимся вкушать радости жизни, согласно установившимся нормам.

Поскольку дождь усиливался и обстановка располагала к раскованности, мы сняли одежду и стали выжимать ее. Остались в трусах.

—      Скидывай все. Чего тут стесняться. Верно, друг? — спросил мой приятель у лоточника.

—      От мокрой одежды живот может заболеть, — резонно ответил тот.

Мы разделись донага. Выжали трусы. После этого мы, похоже, слились с тротуарной жизнью. Обычная стеснительность вдруг куда-то исчезла. Продолжая с аппетитом поглощать ломтики бататов и жгучий скотенг, я заметил, что в шуме ливня уже не было прежней издевки. Он падал с неба, выполняя, как исправный чиновник, лишь то, что ему положено, и не собирался меня дразнить.

Солнце с трудом взбиралось на небо. Оно болталось неясным пятном под пологом слабеющего дождя. От него исходил оранжевый свет. Картина уличной суеты на фоне зданий была зыбкой, как на импрессионистском полотне. Я ахнул, увидав себя на периферии этой картины все еще в голом виде.