Технонекрофил

Ох, хорошо бы! Если бы вы, по крайней мере, воздержались от декламации там, в походе! Нет у нас, что ли, тем для бесед, помимо неугодных режиму поэтов?! Поговорим о смысле жизни, о любви, о сверхновых звездах и микротранзисторах… Донос так и не будет написан, и, надеюсь, мир от этого не рухнет. А Гумилева мы прочтем сами. Потом. Честное слово…

— Мне бы, понимаете, не хотелось, чтобы из-за какой-то дуры Санька в девятом классе остался без учителя. Он собрался поступать в университет… — Теперь, когда главное сказано, можно поговорить и о себе-любимом.

— Что ж, у него хорошие шансы. Если бы он еще заглядывал в учебники по другим предметам… Я говорил об этом с вашей сестрой, и она ответила, что ваш тезка делает только то, что считает нужным. Патологически самостоятельный молодой человек!

— Да, вот еще, Валерий Алексеевич, извините, что перебиваю. Не говорите Зое Павловне о моем визите.

— Хорошо, — спокойно сказал Чернов. — Так вот, о Сане. Он, по-моему, нацелился пойти по стопам Павла… Вы с другим вашим племянником виделись?

— С Пашей? Да виделся. — Старший двоюродный брат, тот самый, что работал… будет работать в институте. Не старик, десять лет назад умерший от диабета, а веселый студент, мой, по легенде, племянничек. — Павел молодец. Диплом делает.

— Ну вот, я его просил растолковать братцу, что на самом деле нужно для поступления. Сказал, что попробует! Еще чайку?

— Да, если можно. — Александр пододвинул стакан.

Дело было сделано, но он сам удивился, до чего не хотелось уходить. Хотелось еще поговорить с этим человеком, которого — как бы там дальше ни вышло — он никогда больше не встретит, не выпадет оказии побеседовать вот так. То разница в возрасте будет мешать, то разница во времени. Хозяин как будто все понял.

— Давайте еще посидим, если вы не торопитесь. С чайком — святое дело.

— Как говорит один мой коллега, в современной нашей культуре чашка с чаем занимает то же место, что в японской — веер: атрибут беседы.

— Именно так. Чтобы руки не делали лишних движений. — Чернов ухмыльнулся и демонстративно почесал затылок. — А чайная церемония, кстати, у них занимала совсем другое место. Церемония церемонией, а беседа — особо. «Не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью».

— Вы интересуетесь Японией?

Однако… Он догадался уже, что контуженный учитель физики, бывший фронтовик — не совсем тот человек, которого знал восьмиклассник Саня. Но в Москве-65 — «Макура-но соси»?![1]

— Немного.

— У нас кое-что есть в университетской библиотеке, хотя довольно-таки мало. Но госпожу Киёвара знаю.

— Славная женщина, правда? Слишком наблюдательная, чтобы ее любили, слишком умная, чтобы не замечать нелюбви, слишком бедная, чтобы любовь купить, и слишком гордая, чтобы довольствоваться малым. «Скорее умру, чем буду второй или третьей», помните?

— Угу. И слишком веселая от природы, чтобы впасть в уныние, — отозвался он. В памяти звучал голосок из будущего, окутанный ментоловым дымком: «Болезненный перфекционизм, ядовитый язык — и при этом чувствительность, душевная чистота — и жестокость к друзьям… прямо-таки хэйанская Цветаева! Не удивлюсь, если тоже…»

— Да, пожалуй. Молодец она была, эта папина дочка. Жил бы я в то время, набил бы за нее морду кому следовало!

Чернов засмеялся. Гость — тоже, вообразив Валерия Алексеича, с «Примой» в руке, против какого-нибудь Гэндзи или Нобуката. А ведь набил бы, вполне возможно, и на контузию бы не посмотрел!

— Морду набить — это правильно. Хотя вряд ли бы что-то изменило. Ей было худо потому, что те, кто ее полюбит, еще на свет не родились. Те, кто за нее дрался бы…

— Да. А современники хвалили ее стихи и каламбуры, переписываем ее книгу — и в конце концов позволили умереть в лачуге. Думаю, она это хорошо понимала. Знала, что ей суждено, — и при жизни, и после.

— Возможно. Но тогда ведь еще не было этой идеи, что близкие люди могут разойтись во времени?

— Как это не было? Именно там и было, в японском буддизме, в их учении о судьбах. Их же классик сказал, — Чернов оперся спиной о стену и значительно произнес:

Век назад умри —
и тогда б надежда
Меньше не была.

— Кто это?

Почему-то трехстишие заставило вздрогнуть, он даже охватил ладонями горячий стакан, чтобы согреться. «Век назад умри…»

— Басе. Это не только о расхождении во времени, а о судьбах вообще — о перерождениях, о невстречах, о невоплощенном… Я, хоть и убежденный материалист, иногда об этом думаю.

Он взглянул на гостя через стол — не улыбается ли тот. Александр не улыбался.

— Вот… Помните, сразу после войны, — куда ни приди, девчат больше, чем парней. Кому-то это нравилось, а меня, наоборот, конфузило. Все время казалось, что я самозванец. Будто ей нужен не я, а кто-то из тех, кто остался там.

— Понимаю. — Да что я, к черту, понимаю! Это я самозванец. И вслух, от растерянности не успев затормозить: — «Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел».

— Жестко сформулировано… — протянул В.А. — Это кто написал? Не Симонов?