Технонекрофил

Арнольд был знаменит еще и как большой любитель женского пола. Первое, что Саня-маленький узнал о нем от двоюродного брата, — инженер из отдела ТО не по-товарищески отнесся сразу к двум сотрудницам, то есть не одновременно, понятное дело, но с таким коротким интервалом, который явно позорит комсомольскую организацию института. Причем второй была ослепительная Милочка Рязанцева, за которой Санин брат и сам ухаживал, — спортсменка, комсомолка, красавица и вдобавок умница и модница. В общем, Арнольд, конечно же, не продал бы Родину ни за какие деньги. Не такой он был парень. Но за два тайваньских презерватива, розовых, пупырчатых, да еще и с голыми девками на упаковках — кто знает?..

Все-таки день был недостаточно теплым, чтобы разгуливать в рубашке. Нормальному человеку его возраста подошли бы для такой погоды плащ и, скажем, кепка, но где ж ее было взять — кепку? От холодного ветерка он спрятался в телефонной будке. Пришло время потратить двушку.

— Будьте добры, позовите Валерия Алексеевича.

— Он дома, на больничном.

— Извините.

Еще двушка.

— Валерий Алексеевич?

— Слушаю вас.

— Здравствуйте, Валерий Алексеевич, извините за беспокойство. Я дядя Сани Борисова из 8 «б» и хотел бы с вами поговорить.

— Меня на этой неделе не будет в школе. Если хотите… как ваше имя-отчество?.. Если хотите, Александр Владимирович, приезжайте ко мне домой, поговорим, — Чернов никогда не вызывал родителей, но и не отказывал, если те сами желали посоветоваться.

Он сделал вид, что записывает адрес, обещал подъехать через два часа и повесил трубку.

Сердце билось не чаще обычного.

Чернов Валерий Алексеевич, учитель физики из школы, в которую ходил Саня-маленький. Лет то ли сорок, то ли пятьдесят; ростом невысокий, внешности обычной; речь слегка врастяжку — последствия контузии в 43-м. Он не довел их класс до выпуска, умер в конце 65-го от сердечного приступа. Позднее Саня узнал, что была какая-то бумага на имя директора школы. А еще несколько десятилетий спустя — выяснил случайно, какая именно и кем написанная. Даже держал ее в руках.

Почему эта история его не отпускала? Сколько их было — несправедливо обвиненных хороших людей, уволенных, посаженных, изгнанных из страны, перевоспитанных в родном коллективе? С конца 60-х и до самых последних лет, когда хорошие люди начали убывать по другим маршрутам — в коммерцию, за границу по собственной воле, в морг от нелепых случайностей или «возрастных» болезней, не успев достигнуть этого самого «возраста». Сколько их было, знает один Всевышний. Почему же его так зацепила ранняя смерть школьного физика — человека, бесспорно, замечательного, но, скажем прямо, не самого для него дорогого? История эта поражала идиотизмом, но бывали истории похуже. Чувство вины? Да чем он был виноват — глупый восьмиклассник, который ничего не понимал, а хотя бы и понял, ничего бы не смог изменить?

Но почему-то он помнил. Не как прискорбный факт, один из многих в биографии, а как что-то неправильное, неоконченное. Не всегда, но в те серо-черные часы между ночью и утром, когда проснувшийся не может больше заснуть и понимает, что вынужден думать о чем-то важном, — он вспоминал кабинет физики, штативы на партах, снег в сизых сумерках за окнами, голос завуча: «Сегодня у вас урока не будет» — и жуткую тишину вместо обычной радости. И через неделю — Димка в уборной рыдает, будто девчонка, не реагируя на расспросы и насмешки. Бумагу-то ведь накатала его мамочка… Ну что я мог сделать? — спрашивал он у темноты, у еле различимых корешков книг, у фонарного света. Что? Я ведь даже ничего не знал про эту пакость!.. Но ответа не было, воспоминание повторялось и повторялось, как навязчивый сон. Может, так и сходят с ума?

Очень может быть. Но у метро не было ни одного торговца, переход тоже был пустым, если не считать автоматов с газировкой, турникет исправно глотал большие пятаки, а синий с голубым поезд… нет, он-то как раз не слишком отличался от своих потомков. Галлюцинация развивалась в строгом соответствии со своей внутренней логикой. Приходилось следовать логике.

Чего-то в вагоне не хватало. Через некоторое время понял: рекламы на стенах. Вот тебе и «Денхэм-Денхэм зубная паста»: с рекламой казалось тошно, а без нее скучно. И на схеме линий не было нужной станции, как и трех перед ней. Добираться придется на автобусе.

У Чернова была отдельная квартира в новом пятиэтажном доме. Он позвонил. За дверью застучали шаги.

— Здравствуйте, Валерий Алексеевич.

— Вы Санин дядя. Здравствуйте. Заходите.

Чернов шагнул назад, пропуская его в тесный коридор. Моложе, чем помнился; в желтой майке и домашних брюках, взъерошенные волосы не скрывают дугообразный шрам надо лбом.

— Извините, что напросился, — вы на больничном… — сказал Александр, оглядывая коридор. Саня-маленький был здесь однажды. Вот коридор точно такой, как он помнил. Порядок поистине военный — даже книги лежат в штабелях как-то особенно аккуратно; полосатый половик, табурет, вешалка и у стены — мешок с байдаркой и весло.