Театр ужасов

Я знаю Эркки давно, мы играли вместе в футбол. Он был на поле джентльменом, нарушив правила, говорил sorry и, к неудовольствию игроков своей команды, возвращал мяч сопернику. Встречались в видеосалонах и на Горке, обменивались кассетами и книгами, даже пытались сколотить свою рок-группу. Меня тянуло в блюз, его к тяжелому прогрессивному року, у него была электрогитара, я писал тексты, мы нашли третьего с барабанами и недолго джемили по чердакам и подвалам, они играли, а я завывал, подражая Джиму Моррисону, чиксы хихикали, все это было прелюдией к хорошей вечеринке. Пить и курить с ним было одно удовольствие, байки и прибаутки его не кончались, и он всегда разнимал драки. Я с ним себя чувствовал как в потоке, будто летишь в лодке по реке, впереди ждут одни приключения. Не всегда безопасные – на то они и приключения! Все отмечали его необычный выговор, заслушивались историями. Он и бутылки открывал чудно, и пил не так, как другие. Жесты его были чужестранные, душевность в нем была непростая: чувствовались широта, зрелость, большой опыт, внутренний простор. Тогда я все это списал на разницу в возрасте – семь лет все-таки. Позже я понял, что тут что-то еще, кроме возраста, есть в нем нечто огромное, впитанное с детства, чего я никогда не смогу растопить или преодолеть, внутренняя глыба какая-то. В нем все было особенным, начиная с его странного внешнего неопрятного вида и заканчивая паспортными данными. Фамилия Эркки пишется Keinöisin, что в его вольной интерпретации означает: «тот, кто путешествует по ночам». В Казахстане его звали Еркин, в России – Эрик. Его дедушку депортировали в конце сороковых. Не знаю, известно ли Косте об этом, я слабо представляю, насколько он знает его биографию, Эркки любит посудачить, но о себе рассказывает мало, многое я узнал от его матери, за которой он просил меня приглядывать, когда он был в морях.

Дед Эркки работал на машиностроительном заводе Крулля, он был мастером, собирал паровозы. Мать Эркки показывала мне старую фотокарточку, которую они раздобыли в архиве: на ней дед, молодой, светловолосый, веселый, стоит со своей командой монтеров возле огромных паровозных колес, паровоз, разумеется, целиком не поместился. Дед часто вспоминал долгое путешествие по железной дороге, остановки на темных грустных полустанках, плохую еду, отсутствие туалета и болезни – дизентерию, коклюш, воспаление легких; мертвых хоронили прямо на станциях; тогда он проникся и огромностью России, и ее безграничным равнодушием к человеку, тем более к нему, иностранцу, он ощутил себя щепкой, но решил во что бы то ни стало держаться. «Я стану занозой в этой стране, решил я! – так он рассказывал маленькому Эркки. – Решил выжить во что бы то ни стало! И я выжил, пройдя через то, что очень многих погубило. Жил всю жизнь с волчьим билетом – без образования ты ничего не достигнешь! Имея образование, ты хотя бы с интеллигентными людьми будешь общаться». В Барнауле дед работал литейщиком на медеплавильном заводе. Эркки с мамой долго жили на окраине города в старом кирпичном здании с высокими потолками, длинными лестницами и коридорами, вид был на парк, куда он бегал играть. Его фамилию русифицировали – Кенёсин, с ударением на «ё».

Мать об отце Эркки ничего не рассказывала. Он, судя по себе, догадывался, что тот был рыжий, крепко сбитый, вспыльчивый, любил выпить. Когда дед умер, мать исхитрилась бежать из Сибири, они переехали в Алма-Ату, где она преподавала в школе английский. Ее очень ценили, делали ей подарки несколько раз в году, родители учеников стояли у дверей, задавали много вопросов, ученики ее тоже любили, все хотели общаться и с ним тоже. Они жили в большой просторной квартире в самом центре города посреди причудливых домов со ставнями и шпилями, всюду росли пушистые тополя, золотились извилистые акации. Жизнь в этом городе текла иначе, здесь все были как во хмелю.

«Лукавый город Алма-Ата, – говорил Эркки, – так просто его не поймешь, а не поймешь, он и пройдет мимо тебя».

Он отслужил в Амурской дорожно-строительной бригаде. С легкой усмешкой рассказывал мрачные армейские истории. Армия оставила на его коже шрамы; армия из него выпирала обломками, выглядывала ухмылками, вырывалась пошлыми шуточками; дурными привычками обжилась в его характере армия навсегда; и многими неприятностями, что постигли его после, Эркки был обязан армии. Я заслушивался его повестями о том, как он колесил с хиппанами по Союзу, жил в Казахстане, ездил в Бухару. В его историях были и покойники, которых хранили в колодцах, и спящие в гробах в ожидании своей смерти старики, и под гусеницу БТР-50 упавший друг; он знал, что такое кушнарь и каннабисное молочко, и как черняшку варят, и многое другое. После возвращения в Эстонию жизнь его пошла по крутой колее, она везла его не в мягком вагоне, не всегда с приятными попутчиками, не церемонилась с ним жизнь, не считалась с его желаниями и врожденными талантами, она швыряла Эркки Кенёсина, а ему что в лоб, что по лбу, знай повторяет: «Скользить по лезвию бритвы – моя судьба».