Театр ужасов

Я встал, наполнил мой бокал и принялся в волнении ходить. Действительно, ради чего я бегаю по этому городу, перелетаю из одной страны в другую, выхожу из одного помещения, иду в другое? Зачем я открываю шкафы и сдвигаю предметы? Закончив один роман, тут же начинаю другой – зачем? Ради чего вхожу в отель, открываю чемодан, развешиваю одежду? Почему мои карманы набиты проклятыми бумажками? Какого черта я собираю весь этот ворох в книгу, заставляю людей читать, и сам читаю, собирая вокруг себя слушателей? Зачем?

Костя вежливо перенес мышь в клетку:

– Вам пора спать, Мисс Маус, – нежно приговаривал он, неся мышку на ладони и поглаживая ее спинку, – хватит вам бегать, так вы переутомитесь, в вашем возрасте нужен покой…

Он тихонько затворил клетку, мышь повозилась-повозилась и скоро уснула, уткнувшись носом в опилки…

Мы пили чай, говорили об изменениях в жизни, которые произошли у каждого из нас, вспоминали страны, в которых мы побывали. Рассказы Эркки были яркими, он побывал на самом севере Финляндии, катался на лыжах, ходил по сопкам на снегоступах, гонял на оленьих упряжках, занимался подледной рыбалкой, жил в ледяной гостинице и стеклянной иглу Саарисельскя, наблюдал полярное сияние. Костя говорил об Австрии и Италии, собирался ехать в Португалию, а Эркки мечтал побывать в Африке. Я сказал, что никуда больше ездить не хочу, они стали спрашивать почему, я не смог объяснить…

Вспомнил Прованс, домик у мельницы, шум реки и стрекот цикад, я там впал в глубокий ступор, вода бормотала, распадаясь на голоса. А потом – ветреная дождливая Бретань, литературный эксперимент в Сен-Бриё. Проект был посвящен историческому роману. Нас было двенадцать, в основном скандинавы, три француза, два испанца, один англичанин, но он недолго выдержал. Мы делали доклады раз в неделю и читали фрагменты, все остальное время строчили свое (перьями на бумаге), спорили, гуляли и пьянствовали. По условиям проекта, мы были обязаны жить как в Средние века, доступ к гаджетам получали раз в день на полчаса. И мы быстро привыкли, у нас это здорово получалось. Мы питались средневековой едой, которую для нас готовили в гостинице, еду привозили на деревянной повозке, запряженной мулами (они противно ревели и гадили по пути). Ели мы из деревянной посуды в большом погребе замка среди бочек и оружия, сидя на длинных деревянных скамьях за большим каменным столом. Мы пили вино из кувшинов и ели руками. Дабы реконструкция была максимальной, нам выдали одежду, сшитую вручную, и сотканное из конопли постельное белье. Самым трудным было спать в так называемых «гвеле-клоз» (des lits-clos[7]). Мы ползали по этим закрытым кроватям, как клопы в шкафу! Был бы я ребенком, мне все это, наверное, понравилось бы. Все участники эксперимента были в возрасте, я был чуть ли не самым молодым, и мы находились в одной большой коробке с перегородками. От средневековой кухни и вина, которого было в изобилии, мы страдали от несварения и всяких прочих расстройств. Деревянные постели жутко скрипели, каждое дыхание, каждое почесывание было хорошо слышно. К тому же эти коробки были короткими, все спали с поджатыми ногами, лежа в позе эмбриона. Я так не мог, по ночам я гулял, а днем отсыпался в гамаке.

Я встречал писателей, которые со мною дружили, и встречал таких, которые пытались надо мной посмеяться. Один высокомерный француз, попросив у меня автограф, насмешливо сказал, что подарит мою книгу своему семнадцатилетнему сыну, дабы он не повторил моих ошибок. Сам бы почитал! Но нет, он выше всего этого… Будет он читать книгу какого-то русского эстонца… Одна дама меня спрашивала, правда ли, что я жил в караване и питался просроченными продуктами с помойки?.. Чистая правда, мадам, чистая правда! Был один немец, он никак не мог взять в толк: для чего я жил в лагере беженцев? Он думал, что это был эксперимент: «Но неужели, чтобы написать о беженцах, надо жить в лагере? Ведь можно было обойтись без этого, не так ли, мой друг?» Неужели он никогда не срывался с резьбы, не съезжал с катушек? Я спросил его: а вы не бывали во власти дурных обстоятельств? «Бывал, конечно, – спесиво ответил он, – но не до такой же степени!.. Как можно было позволить обстоятельствам себя настолько размазать?» Нет, подумал я, глядя в его стеклянные глаза, глядя на его дорогие часы, на дорогую шариковую ручку, которой он щелкал, держа в крепком кулаке, ты никогда не бывал под властью дурных обстоятельств, у тебя всегда все было под контролем… что же ты знаешь о море, если не бывал во власти шторма?.. что он мог написать о жизни, если не был ею размазан по самому дну?.. как он поймет человека и напишет о нем, если даже меня понять не может?